Особенно,... 
139 
Их было в команде угольщика восемнадцать — больше всего норвежцев. Но явились на богослужение только тринадцать; остальные пять матросов-лютеран были посланы на работу в машину — менять расплавившиеся подшипники, как объяснил немецкий шкипер. В кубрике, где шла служба, было душно и сумрачно. На железных нарах лежали католики и неверующие. Кальдевин не стал гнать их на палубу, и они, свесив вниз головы, с любопытством прислушивались к чтению проповеди.
Проницательным глазом окинув молящихся, пастор привычно определил, что молятся искренне здесь только три-четыре человека, не больше. И особенно истово — вон тот странный каторжник в потрепанном штурманском кителе, чем он резко отличался от своих собратьев, одетых в лохмотья. «Где-то я его видел, — думал Кальдевин, наизусть читая отрывки из „Символа веры“, — но где?.. Он мне даже кого-то напоминает… Кого?..»
В разгар проповеди в люк спустился немецкий унтер-офицер, прикрикнул:
— Поскорее исповедуйтесь, пора вставать под угольную разгрузку… Штурман, вы слышали?
— Слышу, — ответил каторжник в кителе и записался на исповедь вторым. Впрочем, он оказался и последним: напрасно пастор предлагал очиститься покаянием, каторжники, проглотив причастие, улыбнулись, а из угла кто-то крикнул:
— Мы — безгрешные, нам и так рай уготован! В тесной каютке пастор исповедовал первого — старого хилого датчанина, служившего кочегаром, который признался, что, мучимый голодом, украл у своего соседа по койке кусок хлеба.
— Тяжкий грех, тяжкий, — брезгливо сказал пастор, испытывая желание убрать свою руку с головы покаявшегося; видя, что датчанин хочет сказать что-то еще, но мнется, он добавил строго: — Не таись, выскажи все, что гнетет тебя…
— В подшипник железных опилок насыпал, он и расплавился… Только не виноват, не виноват, — поспешно запричитал старик, дрожа всем телом, — заставили меня!..
— Не кричи, — сказал пастор. — Кто мог тебя заставить? Ну, что же молчишь? Выходит, ты сам?..
— Не я, не я… Меня убьют, господин пастор, если узнают.
— Церковь, — твердым голосом сказал Кальдевин, — гарантирует сохранение тайны исповеди…
— Боюсь, — после долгого молчания сознался датчанин, — боюсь…
— Страх в тебе сильнее желания искупить грехи… Иди! — разрешил пастор, но кочегар не встал с колен, лишь спина его согнулась еще больше.
— Штурман, — наконец тихо сказал он, — Оскар Арчер, а не я…
— Иди, иди, — испуганно сказал Кальдевин, — не хочу тебя слушать и грехов не отпускаю… Встань и уходи!.. В каюту вошел штурман.
— Закройте дверь плотнее, — предупредил его пастор. — Встаньте вот сюда…
Оскар Арчер опустился на колени.
— Мучаюсь одним, — начал он, и голос его задрожал; он густо откашлялся, повторил сурово: — Одним только мучаюсь… Сестру жестоко обидел, невиновна она…
— А где ваша сестра сейчас?
— Последний раз я встретил ее в Осло, — ответил штурман, — и, видно, уже не встречу… Вы норвежец, пастор? — неожиданно спросил он.
— Да, уроженец Финмаркена.
— Я не про то. Вы норвежец или… «пепперман»?
— Я понял вас, — ответил Кальдевин. — И в доказательство того, что я честный норвежец, — видите? — я целую крест.
— Вас могут услышать, пастор.
— Дверь закрыта.
— Но труба вентиляции передает все в другие отсеки. Вы можете говорить со мной по-английски?
— Да. Целуйте крест тоже. Я знаю, кто расплавил подшипники…
— У вас дрожит рука, пастор, словно не я, а вы сыпали опилки в смазку.
— Я ее снимаю, пусть она не дрожит. Встаньте.
— Русская армия наступает. Вам будет плохо, пастор, если…
— Мне не может быть плохо, — обрезал его Кальдевин. — Я сам жду эту армию. Мы — норвежцы и должны верить друг другу.
— Я вам верю, пастор.
— Я тоже верю, херра Арчер. И вот сейчас спрашиваю: вы не знаете товарища Улаву?
— Нет. Впервые слышу.
— А как зовут вашу сестру?
— Астри…
— Что передать ей, если мы увидимся?
— Не надо шутить, пастор! Я уже сказал, что русская армия наступает…
— Вы могли бы встретиться со своей сестрой до того, как придет Красная Армия.
— Где?.. В камере гестапо?
— Вы мне все-таки не верите.
— Я не верю в чудеса. Всего лишь неделю назад я своими глазами прочел, что участие моей сестры в покушении на рейхскомиссара Ровен доказано…
— Хорошо, оставим этот разговор. Объясните тогда, в чем вы хотели мне исповедоваться?
139 
