188 
– Господи, кого там несет на ночь глядя?..
Это нагрянул отец, вдруг припомнивший, что его дочери скоро 16 лет и уже пора ей “браться за ум”. Неукоснительным тоном, каким на кораблях командуют “Пошел все вантам!”, – он сказал, что обо всем уже договорился… Где? – Конечно, в Костроме. – С кем? – Ясно, что с мадам Прево де Люмьен, что содержит пансион для благородных девиц.
– Во-во! – сразу вмешалась тетка Корнилова. – Там, в этом пансионе, свора дураков учит будущих дурех и…
– Я своих приказов не отменяю. Собирайся!
Звякнул колокольчик, кони понеслись, и вот она, Кострома, и вот он, пансион мадам Прево де Люмьен, где полно дур и дураков. Здесь Юлия Жадовская испугалась, что и сама станет “дурочкой”. Рутина в пансионе царила страшная, девицы, что сидели второй год, не знали даже того, что Юлия узнала еще от бабушки, а педагоги не могли понять, почему девица Жадовская знает больше их, педагогов. Честнее всех оказался словесник Акатов, который заявил, что учить Юлию – только портить. Но именно здесь, в пансионе, Юлия Жадовская сочинила стихотворение… первое. Самое первое!
Читатель и друг, задержим внимание на пропавшем в бесславии Александре Федоровиче Акатове – это необходимо.
Сей Акатов, не ко сну будь помянут, был ярко выраженным графоманом с манией величия, присущей всем ему подобным. Он верил, что его стихи перевернут весь мир вверх тормашками. Но, еще не став поэтом, Акатов сочинил научный трактат “Поэзия”, в котором поучал глупцов – как следует писать стихи, чтобы стать великим. Освободив Жадовскую от постижения причастий и деепричастий, он заставил ее наизусть вызубрить свой трактат, начинавшийся такой фразой: “Поэзия есть выражение и дивный отголосок души и чувства”.
– Мадемуазель Жадовская, вы разве не согласны?
– Не знаю, Александр Федорович, что тут еще добавить?
– Теперь… сознавайтесь: вы пишете стихи? – Жадовская покраснела и, потупив взор, созналась, что грешна. – А-а, – радостно завопил Акатов, – попались мне… читайте!
Как прекрасен Божий мир!..
День похож на чудный пир.
Вся природа торжествует,
Птичек хор весной ликует.
Боже, что тут сталось с Акатовым: его корежило от хохота, он падал со стула, готовый убить ее за бездарность, он издевался над ней, а она… Юлия Жадовская хохотала заодно с Акатовым. Совершенно лишенная мелочного тщеславия, девушка заливалась смехом – так, словно не она, а кто-то другой корпел над этими жалкими стихами. С тех пор их связывала нерушимая и нежная дружба: она, поэтесса, писала стихи, а он, критик, уничтожал их. Эта “дружба” завершилась вмешательством папеньки, который отзывал ее в Ярославль, где он состоял чиновником особых поручений при тамошнем губернаторе.
Встретив дочь, отец указал ей – заканчивать гимназию. Кроткая, она не возражала. Но в гимназии Ярославля ее сразу же обвинили в незнании именно грамматики.
– Я знаю ее, – робко отвечала Юлия.
– Кто внушил вам эту крамольную мысль?
– Костромской учитель Акатов…
Ей посоветовали, чтобы отец нанял репетитора.
День его появления в доме Жадовских запомнился на всю жизнь, и этот день она унесла с собою в могилу.
Петр Миронович Перевлесский – так его звали.
Сын захудалого дьячка, он, живя на гроши, окончил Московский университет, стал преподавателем в гимназии, ему прочили блистательную карьеру. Бог с ней, с этой карьерой, но… до чего же красив! Юленька опустила глаза и весь урок не поднимала их на учителя. Это была любовь с первого взгляда. Но, отдавшись чувству, она вдруг стала писать хорошие стихи, и сама ощутила, что любовь изменила ее стихи, ставшие просто хорошими. Наконец она засела за немецкий язык и скоро переводила Гёте и Гейне… Кажется, учитель начал видеть в Юленьке не только свою ученицу. Однажды он сказал, что граф Строганов, попечитель московского учебного округа, усиленно переманивает его в Москву.
– А как же я? – вырвалось из души Юлии; она поняла, что проговорилась, тихо добавив: – Как же наша грамматика?
Перевлесский все понял, но ничего не сказал; оба они лелеяли свои чувства в невинности, счастливые даже от сознания, что видят один другого и никто не мешает им наслаждаться… хотя бы в изучении грамматики! Между тем Петр Миронович, ничего не сказав Юлии, отослал два ее стихотворения в Москву, где они и были напечатаны в “Москвитянине”, а критика отозвалась о них с похвалой. Юленька растерялась:
188 
