57 
– Но она молода; сколько ей, двадцать два? Может, еще передумает, и все сложится хорошо. Ты поговори с ней.
– Думаю, это бесполезно. Но я попробую.
Однако в последующие дни Шарлотта не решалась касаться болезненной темы. Она обращалась с сестрой ласково; провезла ее по магазинам, заставила купить одежду и украшения. Она не собиралась появляться в обществе, но теперь подумала, что неплохо было бы как-то развлечь Элиану: ей казалось, что сестра много грустит.
Шарлотта поделилась своими соображениями с Полем, и тот ответил:
– Ты же знаешь, я не люблю приемы, балы и все такое, тем более, сейчас не самое подходящее время для развлечений. Но если считаешь нужным, поезжайте. Только будь осторожна. Кстати, я обещал написать Максимилиану по приезде и вот, между прочим, сообщил, что мы нашли твою сестру. Возможно, он пожелает приехать. Ему тоже не мешает позаботиться о своем имуществе, а заодно он сможет встретиться с Элианой, если, конечно, захочет.
Шарлотта сжала пальцы так, что они хрустнули.
– Он захочет, – сказала она, – в этом не стоит сомневаться.
ГЛАВА IX
Элиана де Мельян сидела в просторной гостиной, стены которой были украшены орнаментами античности. Строгость и холодность отличала стиль гладкой полированной мебели: монументальные скамьи и низкие столики с тяжелыми черно-красными и белыми с позолотой вазами. Складки тонкого прозрачного платья на подкладке из золотистой, точно светящейся ткани обрисовывали изящное тело молодой женщины. Рукава были скреплены застежками из античных камей, шею обвивал жемчуг, а голову украшала блестящая сетка с бахромой, похожей на струйки золотого дождя. Наброшенная на обнаженные плечи шаль была расшита стеклярусом, и крошечные бусинки сияли, как капли росы в лучах просыпающегося утреннего света.
Максимилиан де Месмей вошел в дверь, и первое, на чем она остановила свой взгляд, были его прекрасные синеватосерые глаза. Да, он нисколько не изменился! Высокий лоб, профиль, из тех, что называют греческими… Когда-то давно Элиана думала о том, что если бы она умела рисовать, то немедленно взялась бы за кисть. Запечатлела бы его образ на холсте, спрятала бы от всех это бесценное полотно и доставала бы иногда, чтобы тайком полюбоваться, погрустить и помечтать о несбыточном.
Он был одет в соответствии с новой модой – в черный шерстяной фрак с воротником-стойкой и длинные брюки. Через руку был перекинут двубортный сюртук, а в другой он держал шляпу с небольшими загнутыми полями и английскую трость.
Максимилиан пристально смотрел на Элиану, и она улыбнулась в ответ мимолетной, скользящей улыбкой, как будто прочла его мысли и уличила в боязни увидеть ее изменившейся, разочарованной, упавшей духом.
Да, она стала другой – по-новому прекрасной! Та же таинственность, блеск грации, только все это более зрелое, без налета девической наивности. Ее волнистые волосы – безотказное орудие женственности – падали на спину и на грудь; они были такими длинными, и их было так много… А глаза – точно окна в мир неведомых чувств!
В первый миг она показалась Максимилиану величественной и… очень одинокой.
Он заметил, что Элиана смотрит на него не так, как раньше, когда ее взгляд светился и мольбой, и безумством, и страстью, а скорее, изучающе.
А она видела те же длинные ресницы, красиво очерченные брови, ту же задумчивость, мягкость и одновременно целеустремленность во взоре. Потом взглянула на его руки с длинной плавной линией кисти, руки, которыми так любовалась когда-то, и на ее глаза невольно навернулись слезы. Чувство утраты – сейчас оно было не горькое, скорее, печальное. Оно не покидало ее сердца с тех пор, как им пришлось расстаться.
И молодая женщина подумала: «Пусть сто раз переменится мир, частички времени, оседающие в памяти человеческой, сохранятся в ней неизменными. Душа любого человека – зеркало мира, и в каждом из этих зеркал жизнь отражается по-своему. Память чувств – особая Вселенная, где все многообразно, неповторимо, словно в калейдоскопе!»
И все же жизнь ушла вперед! Хотя они с Максимилианом вновь были рядом, ни за что не решились бы с прежней легкостью коснуться друг друга.
Какой-то ком стоял в горле, Элиана не могла говорить. Боже, почему человек так устроен, что может прожить сотню бесполезных лет ради одной, бриллиантом сверкнувшей минуты, почему один-единственный взгляд, в котором бездна любви и тоски, способен разрушить возводимую годами крепость!
57 
