Особенно,... 
72 
Зина болезненно морщилась и вяло пыталась сопротивляться:
— —Но ведь мы прожили десять лет душа в душу.
— Вот именно! Десять лет! Он тебя знает лучше, чем таблицу умножения. Люда Потапова, — привела Лена очередной аргумент, — со мной согласна, мы обсуждали. Это баба!
— Что же мне теперь делать? — в отчаянии спросила Зина.
— — Эх, раньше бы спохватиться! — сокрушенно качала головой Лена. — Как же мы прозевали? Поступок, откровенно говоря, роковой. Для тебя, — уточнила она.
— Думаешь, он не вернется?
Лена пожала плечами: хотелось бы верить, но сомнительно.
— Нет! Нет! Нет! — воскликнула Зина. — Павел не может так поступить! Он бы честно сказал.
— Честный адюльтер — как чай с уксусом, несъедобно, не бывает. Жалко тебя, подружка, до слез. Правильно — поплачь, вымывай из души горе.
Зин, может, еще рано об этом говорить, но надо и о себе подумать.
— Мне? — обреченно всхлипнула Зина.
— Вот именно! Ты всегда была придатком к Петрову, нуль без палочки. Ни профессии, ни образования, ни дня не трудилась, не знаешь, как на кусок хлеба заработать.
— Я трудилась дома, для семьи.
— И кто оценит? Твой дорогой Петров оценил?
Зине нечего было возразить.
— Тебе нужно стать самостоятельной. Или хочешь как Светка Ровенская? В манную кашу превратиться?
Первая жена Ровенского не оправилась после развода. Махнула на себя рукой, ударялась в религии — то в католичество, то в буддизм, — опустилась, портила жизнь взрослому сыну назойливой опекой и бесконечными болезнями.
— Нет! — решилась Зина. — Я не могу думать о себе. Это значит — окончательно признать, что Павел нас бросил. Я буду ждать его.
— Жди, Ярославна, — усмехнулась Лена. Она не любила, когда ее толковые советы игнорируют. — Мы к этому разговору позже вернемся. А пока: если что-то о Петрове узнаешь, сразу дай мне знать. У меня большой опыт по части изведения соперниц, Юрка тоже не лыком шит, чуть зазеваешься — на сторону смотрит.
Через несколько дней после отъезда Петрова с их общего семейного счета в банке стали уходить большие суммы — их снимал Павел.
* * *
Петров не сообщил родителям и сестре о своем приезде. Из омского аэропорта он добрался на такси. Маму встретил в подъезде, вернее — застал за унизительной работой. Она мыла лестницу на втором этаже. Жили они на последнем, пятом, в панельной хрущобе. Как Петров ни уговаривал переехать, предлагал купить квартиру, не соглашались — привыкли.
— Павлушенька, сыночек! — воскликнула мама. — Ой, что же ты меня обнимаешь, я вся грязная.
Здравствуй, мой дорогой! Не предупредил! Просто приехал? Какой умница! Пойдем домой, вот отец обрадуется! А Танюшка с семьей на даче, картошку сажают.
— Мама, почему ты моешь полы? — спросил Петров.
— Потом все расскажу. Не бери, я сама!
Надежда Егоровна воспротивилась тому, что сын подхватил ведро с грязной водой и тряпкой. Когда Петров отстранил ее, схватилась за его тяжеленный чемодан.
— Мама, не суетись, иди вперед! Сам все донесу.
В квартире пахло старостью — лекарствами и тем застояло-туалетным, что окружает больных, не встающих с постелей. Лежачим больным был старый пес Лентяйка — дворняга, проживший в семье Петровых пятнадцать лет и тихо умиравший от дряхлости. Он с трудом поднялся на ноги, чтобы приветствовать Петрова, завилял хвостом.
— Что, бродяга? — Петров присел и погладил собаку. — Жив еще, курилка? Ну, молодец, хороший пес!
— Говорят, усыпить надо, чтобы не мучился, — сказала Надежда Егоровна. — Да разве рука поднимется? Пусть уж лучше так, своей смертью. Ну, пойдем к отцу.
Георгий Петрович смотрел в комнате телевизор — безучастно уставился на экран с пляшущими в рекламе пива девицами.
— Посмотри-и-и, кто к нам при-е-ехал! — нараспев, как к ребенку, обратилась к нему Надежда Егоровна.
Отец медленно отвел взгляд от телевизора, не сразу, через несколько секунд узнал сына, заморгал глазами и плаксиво сморщился:
— Паалик!
Петров подошел, обнял отца, поцеловал:
— Все! Не плачь! Приехал, все в порядке. Ну, успокойся!
Год назад у отца случился инсульт. Какой-то мелкий сосуд лопнул в мозге, и крепкий шестидесятитрехлетний мужчина превратился в инвалида. Правые рука и нога у него плохо действовали, речь стала невнятной. Но более всего Павла поразило тогда, как изменился характер отца. Прежде молчаливый, спокойный, он превратился в капризного, требовательного ребенка, который как к сладостям относился к лекарствам — просил дать ему побольше таблеток и микстур. Раньше Павел никогда не видел, чтобы отец плакал, теперь он ронял слезу по любому поводу: сцена в кино, легкая боль в руке, чей-то громкий голос — все могло дать повод к слезам, которым Георгий Петрович предавался с немужским удовольствием. Врачи сказали — это следствие поражения мозга, эмоции изменены, не обращайте внимания и не потакайте капризам. Мама так и говорила: «Не отец, его болезнь плачет».
72 
