Особенно,... 
80 
Трезвых здесь не было, и это обостряло поединок. Орлов распихал по углам столы, торопился – как на свадьбу.
– Давай скорее, – говорил он. – Чего тянуть-то?
Голштинец, громыхая сапожищами, грузно топтался перед де Еоном, топорща накладные усы и бряцая шпорами.
– Да не спешите умирать! – осадил его де Еон, и две шпаги с лязгом скрестились; для начала шевалье кончиком своей шпаги сбил накладные усы с лица голштинца. – Поверьте, – рассмеялся он, – вам так больше идет… Теперь, господа, смотрите на часы: я даю ему жить ровно одну минуту времени, а усы мы оставим на вечную память его сиротам…
Ударом снизу он выбил оружие из рук противника:
– Поднимите свою дубину, остолоп!
И еще раз выбил, издеваясь:
– Снимите ваши ужасные сапоги – вам будет легче прыгать…
Но тут (раньше времени) Гришка Орлов возвестил:
– Минута кончилась, пора выпить.
– Это дело! – воскликнул де Еон и ударом в сердце убил голштинца тут же, повалив его среди объедков и битых бутылок.
А кончик шпаги поднес к самому носу Понятовского.
– Это был «полет чижа», – сказал де Еон. – Удостоверьтесь, что моя шпага, как и моя совесть, даже не сохранила следов крови (Понятовский скосил глаза на лезвие: ни капли крови – удар был стремителен). Я прошу, – продолжал де Еон, – всех помнить об этом! Всех, кто считает меня «жертвой природы»…
В этот вечер Гришка Орлов занял у него рубль.
Убийство какого-то безродного голштинца было шито-крыто, но все же дошло до Елизаветы, и гнев ее обернулся вдруг нечаянной милостью… Воронцов вызвал де Еона к себе.
– Ее императорское величество, – объявил он, – полагает, что вам, шевалье, следует подумать о своем будущем.
Де Еон (как бы невзначай) раскрыл свой пустой кошелек.
– Нет! – засмеялся вице-канцлер. – На этот раз вы золота не ждите. Но моя государыня советует вам принять российское подданство и служить верой и правдой России, соответственно вашим природным способностям.
Де Еон уже разгадал причину этой милости: Елизавете нравилась его оппозиция «молодому двору», и он убрал свой кошелек.
– Нет слов, – ответил, – чтобы оценить доверие и доброту вашей императрицы. Однако не вы ли, господин вице-канцлер, говорили мне, что в России уже отрезано две тысячи ушей… Не хватало только моего длинного языка палачу в рукавицу!
Воронцов недовольно повел плечом:
– Лучше уж быть без ушей в Сибири, нежели с ушами в безъязыкой Бастилии! Подумайте, шевалье. Мы не торопим с ответом… Россия людьми не бедна, и мы желали только отблагодарить вас за посредничество с Версалем…
«Близ царя – близ смерти!» – де Еон уже знал эту русскую поговорку, которая пахла кровью и щелкала клещами палача. Прогадать в этом случае было нельзя. Версаль ему доверял, король Людовик осыпал его милостями. И все сомнения разрешились в письме к аббату Берни. «С тех пор как я в России, – писал де Еон, – я поставил себе за правило стоять спиною к Сибири…»
(О-о, будут еще в жизни нашего кавалера такие дни, когда не раз он куснет себя за локоть, что отказался от русской службы. За язык и уши ручаться нельзя, но зато Россия никогда бы не придумала такой изощренной пытки, какой отблагодарил его лично король Франции – за все, что он сделал для своей Франции!)
* * *
Не следует думать, что Елизавета арестовала Апраксина по своей воле. Самодержцы не всегда были самодержавны: их поступками зачастую управляло мнение близких доверенных лиц.
Вот как это случилось.
– …Выйдите, – наказала она членам Конференции. – И пущай каждый, от других порознь, ни с кем, кроме бога и совести, не советуясь, напишет свое мнение и подаст мне в руки в плотно запечатанном конверте.
Один за другим входили в покои члены Конференции, клали перед ней конверты и уходили. Наедине она вскрыла их, и арест Апраксина был предрешен коллегиально: четыре письма признали «держать над ним суд военный по всей строгости». Но пятое письмо было от Бестужева-Рюмина – канцлер выступал против ареста!
Первый допрос с Апраксина был снят в Нарве. Граф Александр Шувалов, великий инквизитор империи, приготовил хороший стол, душевно потчевал арестованного генерал-фельдмаршала:
– Степан Федорыч, вот огузочек мяконький, кусни-ка! Ананасика привез я тебе. Из своих оранжерей, и то – лакомо буди…
Апраксин пил вино, стругал ананас, словно репку с родимого огорода, убивался и жалился:
– Почто обидели меня, старика? Я ли не дудел всем в уши, что плоха армия! А мне ее же и подсунули – на кой хрен?
80 
