Особенно,... 
333 
Стоят белые солдаты в деревне Чекуево, — это в Онежье. Тут густые травы на пожнях, вкусен тут воздух, как масленый, и брызжет малинник в окна, и пахнет парным молоком и анисом.
Мычат, затяжелев, коровы; шатаются солдаты от первача, от краткой фронтовой любви на задворках. Кружит головы онежская ярь, зыкает молоко в траву теплой парною струей… С ума можно сойти в такие дни! И — сходили: сушат портянки на коровьих рогах… А по реке, кувыркаясь через камни, текут молевые бревна. Где-то там, у города Онеги, вот уже вторую сотню лет жадно хватают эти балансы, англичане и грузят на свои корабли. Звонко кричат пилы, разрезая балансы на стандарты — ровные пахучие доски… Вовсю работает британская компания «Wood».
А здесь, в Чекуеве, рота солдат вторая — полка пятого:
Славен выпивкой и пляской,
С расшшеперенным ротком,
Полк выходит залихватско-ой,
Про него мы и споем…
Полк как полк. Но вот в полночь ползет по катушкам телеграфная лента, а в конце ее — примечание весьма грозное: «.. .эту ленту вырви из аппарата, унеси с собой или уничтожь».
Унтер-офицер Щетинин рвет ленту на куски.
— Пошли, — говорит он.
…На площади села — митинг (первый митинг за эти годы).
Сообща решено: взять Онегу и отдать город Красной Армии.
— Тады простят!.. — голоса.
И начался марш — беспримерный марш суворовских времен. Отсюда до Онеги сто двадцать пять верст. Это по кочкам да через гати. А время не ждет: надо успеть, пока англичане не опомнились.
Потонули за лесом крыши Чекуева — одну версту отмахали с песнями.
Воевал войну германску,
На японской был войне,
А за власть свою крестьянску
Повоюю я вдвойне.
— Веселее, ребята! — орет Щетинин…
Эх, яблочко,
Да ты хрустальное,
Революция -
Да социальная.
Эх, яблочко…
Да наливается,
Пролетарии всех стран
Соединяются…
Лес, лес, лес… Пять верст — чепуха. Впереди — Клещово; батарея макленобских пушек глядит из-за плетней на подходящих. Но унтер-офицер Щетинин спокоен: в кармане лента, подписанная Сергеем Подлясовым. Вот он — Сережка, милый друг, уже машет:
— У нас порядок. Идем с вами!
В следующей деревне к ним пристали пулеметчики. Люди давно скинули сапоги, распахнули мундиры. Жарко. День к закату, а впереди еще долгий путь. Сколько они прошли? Это еще неясно, а вокруг одно: лес, лес, лес…
Песен уже не поют. Устали. Проклятое комарье облаком виснет над колонной восставших. Про голод забыли, клонит в сон.
Хоть бы прилечь. Но — нельзя: марш, марш, солдат!
Молча шагают люди. Широко раскрытые рты жадно пьют медвяный запах сосны. А на губах — гнус. В ушах — стон от комариного нытья. Винтовка тянет вниз, к земле: приляг, солдат… Нельзя!
— Марш! Марш! Марш!
Кажется, прошли сорок верст. Громадный тетерев сорвался с ели, пролетел в ночи, оцарапав крылом лицо трубачу. Ночная паутина облепляет лица солдат… И вот — рассвет.
— Марш, марш!
Ночь — прочь. До Онеги — еще шестьдесят. Через кочки и корневища катятся пушки Маклена, тарахтят по камням трескучие «кольты». Люди уже шатаются, как тени, но всё идут, идут. День горит над ними пожаром. Трещит сухой мох на полянах. Только бы не сесть, только бы не упасть.
— Не отставай! — распухшим ртом кричит Щетинин; глаза унтера обводят колонну. — Марш, марш, марш — вперед!
Еще вчера они трепались с девками, сушили портянки на рогах коровы. Еще вчера полковой священник заводил для них граммофон, выставляя в окно избы трубу, грохочущую басом Шаляпина:
…а мы, кто стал кусать-ся,
Тотчас — давай! — ду-шить!..
Потно, кисло сейчас и сермяжно, по-русски табачно и хмарно в эшелоне усталых солдатских тел. Ряд за рядом, взвод за взводом, — вперед, на Онегу! Даешь город!..
Когда отмахали сотню верст, стали падать. Падали, взмахнув руками, как вещие птицы крыльями, И рушились на теплые мхи с плотно закрытыми глазами. Остальные шли мимо — слепо и глухо, словно чужие. Ибо знали: не поднять. Пусть: выспятся и нагонят.
До Онеги — пятнадцать верст. Сто десять осталось позади.
— Ну же, солдат! Давай, давай…
Уже потянуло беломорским шалоником от Соловков, солью и рыбой задышали солдатские ноздри.
Падали, падали, падали… на марше, на марше, на марше.
Тут из лесу вышли к ним красные партизаны и, ничего не спрашивая, примкнули к восставшим. Пошли рядом.
— Товарищи! — голос из головы колонны. — Море!..
Щетинин упал и снова встал.
333 
