Особенно,... 
66 
«Ну, это мы еще посмотрим, – подумал Лукьянов, – кто что может и кто чего не может. Жаль, но о деньгах, наверное, придется забыть. Зато хоть душу отведу…»
Тут ему снова подумалось, что дело он затеял не только опасное и скорее всего бесполезное, но и довольно нечистоплотное. Недаром же у него язык не повернулся рассказать Сове и его суровому папахену о своих планах. Вряд ли они одобрили бы его затею. Сова по старой дружбе мог бы и промолчать, но вот родитель его наверняка сказал бы Валерию пару ласковых, а то и попытался бы помешать. Роскоши ссориться с этим старым хрычом Валерий Лукьянов себе позволить не мог: в конце концов, именно старший Савельев давал ему кров и еду. Поэтому из дома Савельевых он ушел тихо, не прощаясь, и очень надеялся, что по возвращении ему не станут сильно надоедать ненужными вопросами. Если оно будет, это возвращение…
У него вдруг возникло почти непреодолимое желание махнуть рукой на свою детскую, в общем-то, месть, выбраться из этих вонючих кустов и, пока не поздно, вернуться к Сове.
По большому счету у Совы Валерию жилось хорошо, особенно после того, как удалось договориться с председателем местного колхоза об обмене ненужного Лукьянову компьютера на очень нужный Савельевым списанный МТЗ. После завершения этой, с позволения сказать, сделки долг Валерия перед Совой был торжественно объявлен полностью погашенным, в ознаменование чего было выпито неимоверное количество крепчайшего самогона, который Савельев-старший собственноручно гнал у себя в сарае в свободное от полевых работ время. Самогон был хорош, и закуска была хороша, и вообще, жить и работать в хозяйстве Савельевых оказалось неожиданно хорошо, спокойно и, главное, прибыльно. Отец Совы платил Валерию очень неплохо и обещал, если все будет нормально, вскорости прибавить жалованье; тратиться в деревне было особенно не на что, и у Лукьянова впервые в жизни появилась вполне реальная возможность поднакопить деньжат.
Но главное было даже не в этом. Только очутившись в деревне и выехав рано утром в поле за рулем старенького тарахтящего трактора, Валерий вдруг с полной и окончательной ясностью понял, как он устал от Москвы с ее шумом, гамом, бесконечной суетой, огромными расстояниями и странными, ни на что не похожими отношениями между людьми. Он как будто вернулся из далекого путешествия – даже не за семь морей, а, пожалуй, за семь планет. Здесь, в деревне, все было просто и понятно и не надо было подолгу ломать голову, чтобы понять, кто тебе друг, а кто – злейший враг. Работай побольше, пей поменьше, и все у тебя будет хорошо, и все ты со временем получишь – и деньги, и жилье, и машину, и уважение окружающих, и даже их зависть, если она так уж тебе необходима…
Но обида оставалась. Днем о ней некогда было думать, но по вечерам обида возвращалась и жгла, как кислота.
Именно как кислота, да-да…
Валерий знал, что обида не пройдет сама по себе, и потому не стал откладывать дела в долгий ящик. В первый же выходной, который отец Совы предоставил ему посреди недели, он начал осуществлять свой план. Спешить, в принципе, было некуда, но Лукьянов понимал, что, чем дольше он станет тянуть, тем меньше шансов у него останется претворить свой замысел в жизнь. Рутина затянет – и махнешь на все рукой, а обида все равно останется и будет глодать по ночам всю жизнь, до самой смерти. Валерий знал, что злопамятен от природы, понимал, что это большой недостаток, но бороться с ним не собирался: гены пальцем не раздавишь, так что же ему теперь – вешаться?
Пришедшее ему на ум сравнение обиды с кислотой понравилось Валерию, и он покосился на пузатую двадцатилитровую бутыль, горлышко которой высовывалось из-под клапана его рюкзака. Горлышко было пыльным, потому что бутыль долго стояла в гараже у Савельевых, прежде чем Валерий случайно на нее наткнулся. В бутыли был электролит, литров десять, а то и все двенадцать. Конечно, жидкость для аккумулятора – это не концентрированная кислота, железо ей не проесть, но вот штаны, к примеру, она прожигает в лучшем виде. А уж что она способна натворить, если вылить ее, скажем, под корни дерева, так про это даже подумать страшно…
Именно это он и задумал: опорожнить пузатую стеклянную бутыль со своей жгучей обидой под корни кое-каких деревьев. Деревья, конечно, ни при чем, но такая уж их деревянная доля – погибать ради удовлетворения человеческих прихотей.
Уже почти стемнело, и беленую кирпичную стену стало трудно отличить от черных кустов, а кусты – от неба. Комары куда-то исчезли – спать улеглись, что ли? – и стало по-настоящему прохладно, почти холодно. В отдалении шумело шоссе, в каком-то коттедже играла негромкая музыка, временами заглушаемая доносившимися с другой стороны азартными воплями телекомментатора – кто-то смотрел по телевизору футбол. Валерий остро позавидовал этому кому-то. Сидит, наверное, в мягком кресле, с бутылкой пива в одной руке и с сигаретой в другой, болеет за любимую команду, и ни забот у него, у черта мордатого, ни проблем. В холодную воду ему лезть не надо, жизнью рисковать не надо и не надо ломать голову над опостылевшим вопросом: быть или не быть?
66 
