– Кофе предназначен для пациентов, мистер Стампер, а не для посетителей.
– Я оплачу его, черт подери! – Он подмигивает Хэнку. – Ну, я тебе скажу… когда меня доставили сюда тем вечером, ты даже не поверишь, чего они только не требовали заполнить. Похоже, ты отказался, так пришлось мне все это делать.
– Это неправда! – возмущенно поспешила вставить сестра; но Генри дальше не стал распространяться о той ночи.
– Да, сэр, всевозможнейшие процедуры. Даже отпечатки пальцев хотели взять, невзирая на то что я не слишком годился для этого. – Сестра вышла из палаты и поспешила прочь по коридору. Генри проводил ее взглядом знатока. – Мурашки по коже… Впилиться бы в нее по самые яйца и затрахать до смерти, моей, естественно.
– Не в том ты возрасте, чтобы трахаться, – заметил Бони, не уступая ни на йоту.
– Это у тебя ничего не осталось, кроме челюстей, Бони. А у меня, если хочешь знать, еще три своих собственных зуба, и два из них даже друг против друга. – Он открыл рот и продемонстрировал. Но это как будто полностью лишило Генри сил, и он откинулся на подушку с закрытыми глазами. Когда он снова открыл их, чтобы взглянуть на своего угрюмого посетителя, бодрость его уже была какой-то вымученной. – Эта проклятая баба целыми днями только и ждет, чтобы я откинул копыта и она могла бы как следует застелить кровать. Вот и злится, что я все еще жив.
– Она просто беспокоится, – невозмутимо заметил Бони. – У нее есть все основания беспокоиться о тебе, старина.
– Дерьмо, а не основания, – с готовностью принял вызов Генри. – Стервятники ко мне даже близко не подлетали. Ты послушай его, Хэнк, этого старого разбойника. Я их даже слыхом не слыхал.
Хэнк слабо улыбается. Бони покачивает головой и опускает ее вниз: «Ай-ай-ай». Он чувствует, сегодня – его день, и он не позволит заглушить свой трубный глас краха всякими там смешочками.
Генри не нравится это покачивание головой.
– Думаешь, нет? Разве я не говорил всегда, что с привязанной к спине рукой повалю больше деревьев, чем любой другой по эту сторону Каскада двумя? Вот теперь у меня есть возможность доказать это. Ты только подожди и увидишь, как я… – Его посещает внезапная мысль, и он поворачивается к Хэнку: – Кстати, а что с той рукой? Потому что, знаешь… – Он выдерживает паузу, прежде чем сообщить: – Я вроде как привязался к ней!
Голова его откидывается на металлические прутья кровати, и он заходится в беззвучном смехе. Хэнк чувствует, что старик уже давно заготовил эту фразу, и отвечает ему, что хорошо заботится о его конечности.
– Я решил, что тебе захочется сохранить ее, поэтому положил в холодильник, где у нас хранится мясо.
– Ну ладно, смотри только, чтобы Вив не поджарила ее на ужин, – предупреждает он. – Потому что я здорово был к ней привязан и любил ее больше других.
Исчерпав свою шутку, Генри принимается искать шнурок звонка, который висит у него над головой.
– Куда эта чертова баба провалилась? Весь день ничего не могу от нее добиться, я уж не говорю о кофе. Хэнк, приподыми-ка меня… вот туда! Черт! Дерни-ка эту штуковину. Специально повесила с другой стороны, чтобы я не мог достать. С моего бескрылого бока. Гм. Второе крыло теперь придется особенно беречь. Черт! Где эта старая корова? Сдохнуть можно, а они и не пошевелятся, пока все вокруг не провоняет. Слушай, теперь я хочу знать, что у нас на лесосеке, – давай! Нечего миндальничать, дерни как следует, чтоб они все к черту провалились. Для этого она здесь и висит. Бони, что с тобой? Сидишь здесь с таким видом, будто потерял лучшего друга…
– Просто я беспокоюсь о тебе, Генри. Вот и все.
– Врешь. Ты просто боишься, что я переживу тебя. Сколько я тебя помню, ты все время этого боишься. Сынок, ради Господа, дай ты мне эту хреновину! – Взяв шнур, он прижимает кнопку звонка к ночному столику и страдальчески кричит: – Сестра! Сестра! – Глаза зажмурены от прилагаемых усилий. – Сделай укол этого обезболивающего! И где, черт побери, мой кофе?
– Спокойно, папа…
– Да, Генри, – Бони раскладывает паутину своих пальцев на простыне, которой накрыты ноги Генри, – лучше так не волноваться.
– Стоукс, – глаза Генри, обычно широко раскрытые и пышущие огнем, вдруг суживаются и становятся ледяными, – убери свою рыбью лапу с моей ноги. Убери ее прочь! – Он смотрит на Бони, пока тот не опускает глаза, и чувствует, как его захлестывает удовольствие от того, что он наконец дал волю долго сдерживаемому чувству. Не отводя взгляда от Бони, он продолжает с непривычной мягкостью: – Ты не лучше ее, Стоукс, и сам это прекрасно знаешь. Только ты ждешь моей смерти уже сорок пять лет. Ждешь, когда я откину копыта. – Он с угрозой оттягивает шнур. – Убери руку, я сказал тебе! Прочь!