Особенно,... 
74 
– Извините, – сказал он, – а вот этот самовар… Вы его с натуры рисовали?
– Писала, – поправила учительница. – Я всегда пишу с натуры, – с гордостью добавила она.
– Как это приятно, – совершенно искренне сказал Муму. – Я думал, таких вещей уже ни у кого не осталось. Вы не продадите мне этот самовар? Обожаю старинные вещи. Вы не поверите, но у меня дома целый склад подков, утюгов и прочей металлической рухляди. Есть даже медная каска пожарника.
– Я не могу вам продать самовар, даже если бы захотела. Это экспонат нашего музея. Просто мы с Михаилом Александровичем – это наш историк – поддерживаем неплохие отношения. Он приходит сюда за водой или, как вы, помыть руки, а я иногда прошу у него что-нибудь из экспонатов. Согласитесь, детям приятнее рисовать самовар, чем табуретку или гипсовый шар. Он мне никогда не отказывает. Порой я сама берусь за кисть. Просто руки иногда чешутся…
– Значит, это и есть тот самый самовар, который украли, – со вздохом сказал Дорогин. – А вы не знали? Представьте себе, вы остались без натюрмортного фонда… Но каковы мерзавцы!.. Послушайте, тогда продайте мне хотя бы один из натюрмортов! Нет, серьезно. Я понимаю, что сейчас не время, но все-таки. В вашу школу я больше не попаду, потому что живу за городом и никаких дел у меня в этой части Москвы, как правило, не бывает. А самовар был хорош. Если уж мне не суждено увидеть оригинал, так не лишайте меня возможности любоваться изображением! Тем более таким талантливым изображением.
– Это немного неожиданно, – сказала учительница. – Но если вы так просите… Заберите его даром. Я.., я не продаю свои работы.
«Вернее, у тебя их не покупают», – с жалостью подумал Дорогин.
– Позвольте, – сказал он, – так не пойдет. Зачем же вы ставите меня в такое неловкое положение? Вы создаете искусство, я его потребляю. Вы нарисовали.., прошу прощения, написали натюрморт, я желаю украсить им свое жилище. Во всем мире и даже у нас в России процедура в таких случаях всегда одинакова: я получаю картину, вы – деньги. По-вашему, это зазорно? Все великие художники, насколько мне известно, торговали своими полотнами. Должны же они были чем-то питаться! Я уж не говорю о материалах для живописи… А вы предлагаете мне свою работу так, словно это газета, которую вы прочли и отдаете попутчику в электричке только потому, что она вам больше не нужна. Этим вы унижаете и себя, и меня, а заодно и искусство. Ну как, я вас убедил?
Они еще немного поспорили об искусстве и о роли денег в его развитии. Спор этот закончился тем, что учительница рисования стала богаче на двадцать долларов, а Дорогин покинул кабинет, бережно неся в руке лист бумаги с изображением самовара.
Перед тем как выйти из кабинета, он выставил голову в коридор и осмотрелся. В коридоре никого не было. Дорогин закрыл за собой дверь, поспешно сложил только что приобретенный натюрморт вчетверо и засунул его под куртку.
Это было сделано вовремя. Спустя несколько секунд дверь музея распахнулась, и на пороге в сопровождении учителя Перельмана возникла Варвара. Белкина была явно разочарована результатами интервью и даже не пыталась скрыть это от своего собеседника. Собеседник, впрочем, ничуть не казался обескураженным ее поведением. Было хорошо заметно, что он мечтает поскорее избавиться от надоевшей ему журналистки и остаться наедине со своим разгромленным музеем.
Следом за ними, на ходу доставая из кармана сигареты, появился хмурый Клюев. Его кофр был наглухо застегнут и висел на плече.
– К черту, – сказала Варвара, когда они сели в машину. – Это какая-то сказка о потерянном времени.
– Я бы так не сказал, – возразил Дорогин.
Он вынул из-за пазухи и передал Варваре сложенный вчетверо натюрморт. Белкина, хмуря брови, развернула плотный лист. Взгляд ее вдруг застыл, рука с зажатой в ней бумагой дрогнула.
– Ну, – сказал Дорогин, – как ты полагаешь: получится из этого интересный материал?
Через минуту он уже гнал машину в редакцию, одновременно с помощью носового платка устраняя с обеих щек следы темно-вишневой помады, которой сегодня у Варвары были накрашены губы.
* * *
Михаил Александрович Перельман проводил удаляющихся журналистов долгим, ничего не выражающим взглядом и вернулся в музей. Он поднял уцелевший стул, который, задрав ножки, лежал в разбитой витрине, поставил его у окна и сел в привычной позе, поставив локоть на подоконник и подперев ладонью голову.
74 
