Особенно,... 
69 
К удивлению Никиты Ивановича Панина кривого генерала стали приглашать на малые собрания Эрмитажа, куда допускались люди, только самые близкие императрице. Здесь действовал свой потешный устав, главной заповедью которого являлось общее равенство и требование быть веселым и забавным. А чтобы никто о том не забывал, на стене на видном месте была сделана надпись: «На шутку не сердись, в обиду не вдавайся». В Эрмитаже бывали спектакли, приглашали музыкантов, хотя императрица и была равнодушна к музыке; игрывали в карты, в шахматы и дурачились. Дурачились более всего, словно отдыхали от важных и утомительных дел государственных. Как ни странно – Потемкин оказался здесь как нельзя кстати. Когда он бывал в духе, то весьма похоже представлял голоса других людей. Причем, ежели делал он это за занавеской, то отличить подделку было невозможно. Он изрядно писал сатиры и показал, что неплохо знает и понимает искусство и литературу. Генерал, не стесняясь, обыгрывал императрицу в шахматы, а его замечания были всегда точными и глубокими. И все же именно от этого времени остались изустные предания о том, что должная беседа с Григорием Александровичем у ее величества никак не получалась. Была в душе Потемкина какая-то невысказанная обида... И, в конце концов, Екатерина сказала ему:
– У меня впечатление, генерал, что вы все время носите камень за пазухой, но не решаетесь кинуть. Напишите свои претензии, коли, не желаете выговориться... Я пойму...
И Потемкин написал длинное письмо, исполненное обид, которое заканчивалось вопросом, не заключается ли в мыслях ея величества, что он, Григорий Потемкин, менее других достоин награждения за свои труды ратные? И ежели высокомонаршья милость к нему не оскудела, то желал бы он, в разрешение сомнений, пожалования в генерал-адъютанты ея императорского величества...
Это был смелый, но верный шаг. И результат не заставил себя долго ждать. Уже на следующий день получил он рескрипт с извещением о пожаловании его генерал-адъютантом. А еще через два дня и в Сенате был заверен указ о назначении его в новое звание. Это в корне меняло положение небогатого генерала. Отныне он имел казенный стол на двенадцать персон, дежурное помещение во дворце и право входить во внутренние покои. Получил он и орден Св. Александра Невского. Однако новопожалованный придворный правами своими не злоупотреблял. Как ни подталкивала его Прасковья Брюс, сколько ни жужжала в уши о благорасположении государыни, Григорий Александрович себя сдерживал и бывал во дворце, когда требовалось по службе или по особым приглашениям.
А затем вдруг исчез на неделю, другую, не третью ли...
Обнаружила его всезнающая Анна Протасова – нашла в Александро-Невском монастыре, в иноческом платье, с отрастающей бородою. Он истово учился монастырскому уставу и объявил, что желает постричься. Душевная скорбь его и уныние не остались сокрытыми от Двора. У одних они вызывали любопытство, у других – жалость. Впрочем, надолго его не хватило.
Большинство историков сходится на том, что Потемкин давно и искренне любил Екатерину. Конечно, как и другие его современники, он, прежде всего, видел в ней императрицу, то есть наместницу высшей Божеской власти на земле. Но он, едва ли не единственный из фаворитов, пылал к ней искренней страстью, как к женщине. Страстью яркой, всеохватывающей, с дикой ревностью и желанием вопреки всему... Иначе как объяснить то грубое письмо, о котором не раз говорили биографы Потемкина. Он написал его в ответ на откровенное приглашение Екатерины навестить ее. И смысл его записки заключался в том, что де «у тебя, матушка, до меня было пятнадцать любовников, так вот шестнадцатым я быть не желаю».
Что должна была ответить на это императрица?.. Не ошибемся, если по меркам существующей морали, скажем: отношения должны закончиться и, скорее всего, достаточно печально для дерзкого. Однако Екатерине хватило ума понять, что это письмо не к «ее величеству», а к женщине. И ей хотелось думать – к женщине желанной и возможно любимой. Что он хотел быть первым и единственным, а не шестнадцатым...
И она пишет ему длинное исповедальное письмо, долгие годы хранившееся в закрытых архивах и лишь в 1911 году впервые увидевшее свет.
Письмо Екатерины II Григорию Александровичу Потемкину.
Чистосердечная исповедь
Марья Чоглокова [53] видя что чрез девять лет обстоятельства остались те же каковы были до свадьбы, и быв от покойной государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам зделать предложение чтобы выбрали по своей воле из тех кои она на мысли имела, с одной стороны выбрали вдову Грот, которая ныне за Арт. генер. пору. Миллера, а с другой Сер. Сал. <Сергей Салтыков.> и сего более по видимой его склонности и по уговорам мамы, которая в том поставляла великая нужда и надобность. По прошествии двух лет С. С. послали посланником ибо он себя нескромно вел, а Марья Чоглокова у большого двора уже не была в силе его удержать. По прошествии года и великой скорби приехал нынешний кор. Поль. <Станислав Август Потоцкий.> котораго отнюдь не приметили, но добрия люди заставили пустыми подробностями догадаться, что он на свете, что глаза были отменной красоты и что он их обращал, хотя так близорук, что далее носа не видит, чаще на одну сторону, нежели на другия. Сей был любезен и любим от 1755 до 1761. По тригоднишной отлучке, то есть от 1758 и старательства кн. Гр. Гр. <Григорий Григорьевич Орлов.> котораго паки добрия люди заставили приметить, переменили образ мысли. Сей бы век остался, естьлиб сам не скучал, я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс <В Фокшаны в 1772 г.> из Села Царскаго, и просто сделала заключение что о том узнав уже доверки иметь не могу, мысль которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации [54] выбор коя какой, во время котораго и даже до нынешняго месяца я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более как тогда когда другие люди бывают довольные и всякая приласканья во мне слезы возбуждала, так что я думаю что от рождения своего я столько не плакала как сии полтора года; с начала я думала что привыкну, но что далее то хуже, ибо с другой стороны месяцы по три дуться стали и признаться надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покои оставит, а ласка его мне плакать принуждала. Потом приехал некто богатырь [55] , по заслугам своим и по всегдашней ласки прелестен был так, что услыша о его приезде уже говорить стали что ему тут поселиться а того не знали что мы писмецом сюда призвали неприметно его, однакоже с таким внутренним намерением чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать но разбирать есть ли в нем склонность о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которая я желаю, чтоб он имел.
53
Марья Симоновна Чоглокова (1723–1756) – дочь Симона Леонтьевича Гендрикова, родная племянница императрицы Екатерины I и двоюродная сестра цесаревны Елисаветы Петровны, у которой была фрейлиной. При коронации Елисаветы Петровны возведена со всеми братьями и сестрами в графское Российской империи достоинство. В первом браке – супруга камергера, позже – обер-церемониймейстера Николая Наумовича Чоглокова; во втором – обер-прокурора Александра Ивановича Глебова. Обер-гофмейстерина при великой княгине Екатерине Алексеевне с 1746 по 1756 гг.
54
Отчаяние, утрата надежда (искаж. фр.).
55
Имеется в виду сам Потемкин.
69 
