Особенно,... 
67 
Анна разложила бумаги.
– Батюшка Григория Александровича, Александр Васильевич Потемкин, происходил из смоленских дворян. Был небогат. Одначе, не сие обстоятельство примучивало его, а вот не дал ему до старых лет Господь наследников. Так он и жил с супругою своею мелкопоместным помещиком в сельце Чижове близ Смоленска.
И надобно же такому случиться, что приехал он как-то в свое село Малинино, и у соседей в Скуратове, что по киевской дороге, увидел нечаянно молодую вдову. Увидел, да и влюбился без памяти...
– Эко, – не утерпела Брюсша, – не зря говорят: «Седина в бороду – бес в ребро».
– Помолчи, Прасковья, – одернула торопыгу Анна Нарышкина. – Годы от соблазна не затулье. Я тоже про то слыхивала, влюбился он, матушка-государыня, так, что скоро и обрюхатил. Пришел свататься и объявил себя вдовцом.
Анна молчала. Она была рада, что эта часть рассказа ее минует. Екатерина всплеснула руками.
– Это при живой-то жене?..
– Ну?.. Сродникам-то что? Не до разборов, знамо, рады сбыть-то вдову с рук да еще с приплодом. Сыграли свадебку. А как молодые из-под венца вышли, он ей и повинился...
– Ах, батюшки... – Екатерина закрыла руками лицо. – Et, apr?s? <Что же дальше? (фр.).>
И поскольку Анна продолжала молчать, затараторила Прасковья Брюс:
– А то! Молодая, ясно дело – в слезы. Требует свидания с утаенной женою. Поехали в Чижово. Там кинулась она в ноги законной-то супруге, убивалась, что поверила обманщику, что затяжелела... И вот, надо же, та, видя горе такое молодой вдовицы ли, кого ли, уж не знаю, но пришла в сострадание. Сама уже летами преклонная и в супружестве счастия не видавшая, объявила, что идет в монастырь...
– Quelle g?nerosit?! <Какое великодушие (фр.).>
– Да уж... В общем, скорым пострижением она утвердила сей брак. От него-то и родился Григорий Александрович.
– Ты молодчина. И откуда ты узнаешь про все про это?
– Ну, слухами земля полнится, Катиш, да и не сидели мы с Анной-то Никитичной тоже руки сложивши. Знали, что пожелаешь все в дотошности вызнать. Это у Анны Степановны кругом друзья-доносители. А мы все за кровные старались... Сколь денег одних крапивному семени переплатили...
Нарышкина подхватила:
– Страсть, страсть, ваше величество. Чиновники, как один, аки псы алчущие, кровососы. Рубликом там, али перстеньком не отделаешься...
– Ладно, будет вам... Сами хороши. Небось знаете – без награждения не оставлю. Продолжай, Прасковья.
– А далее чего?.. Дальше возрастал он в деревеньке у батюшки годов до семи, когда старый lovelase отдал Богу грешную душу свою...
– Укатали, стало быть, сивку, крутые-то горки?
– Да ему уж, не за восьмой ли десяток перевалило, а Дарье-то Васильевне, еще лет с тридцать было... Осталась она обратно вдовою, да с мальцом... Ну, материно воспитание, сами знаем, какое... – Она осеклась и виновато посмотрела на Екатерину, но та и глазом не моргнула, и Прасковья продолжила: – Сперва обучался он в Смоленской семинарии, понеже предназначался в духовное звание. Только после повезла она сыночка в Москву, отдала в учение к Литкелю, что в Немецкой слободе школу держал. От него он и в университет поступил. Очень памятлив был и в учении боек.
– Это и я слыхала, – Екатерина оживилась. – Не могу сейчас вспоминать, кто рассказывал, будто желал он в юность иметь «Естественная история» шевалье де Бюффон, что стояла в книжная лавка на Мясницкой. Das Buch war sehr teuer <Книга была очень дорогой (нем.).>, а деньги у студент нет. Повадился он ходить, читать ее в лавка. Придет – полистает, придет – полистает, раз, другой, третий – и отложил. Приказчик говорит: «Вы, я вижу, сильно книгой сей интересуетесь, так я для ради вас цену скину». А он, смеяться, и говорит: «На что она мне, коли я ее уже прочел да выучил». Приказчик не поверил, так он предложил на спор: «Открывайт, говорит, любую страницу, читайте любую строку, я продолжу». И выспорил... Продолжайт, мой друг, мы слушаем...
– Дале, пущай Аннета бает. Она в герольдии свой человек.
– Ваше величество правы, когда говорите о памяти Григория Александровича. Он ею с детства отличался. Знать сама Мнемозина над колыбелью стояла. Сказывали, что знает он не токмо немецкий и французский языки с латынью, но и польский, древнегреческий и старославянский, понеже был глубоко погружен в штудирование богословия, желая избрать для себя духовное поприще... Когда ее величество, присной памяти императрица Елисавета Петровна в пятьдесят седьмом годе была в Москве, в числе лучших студентов ей представили Григория Потемкина. Ее величество изволила всех их золотыми медалями пожаловать. Только нашему-то богатырю царское награждение впрок не пошло. Стал он лениться. Вместо наук вирши да сатиры на профессоров сочинять... За что и изгнан был из стен альма-матер, а записали, мол «за леность и нехождение в классы».
67 
