День седьмой

Проснувшись, он не сразу сообразил, где на­ходится. Большая комната, не загроможденная мебелью, светлые обои, с потолка свисает огром­ная люстра из бронзы и.хрусталя, слева - обитое велюром мягкое кресло... Сердце болезненно сжа­лось. Все повторяется. Вновь эта комната и это ужасное чувство, будто случилось непоправимое. Тогда он узнал о гибели Маши. И вот опять. Же­стокие фантазии, вспышка болезненной ненави­сти, рисунок... Рисунок?

Завьялов вскочил. Рисунка на столе не было, стаканчик с карандашами и ручками стоял на полке за стеклянной дверцей. А на стене висел плакат. Что за черт? Глазам своим не поверил! Брюнетка ослепительно улыбалась, словно бы и не было кошмара прошедшей ночи. На ее лице никакого красного пятна. Даже намека. Неуже­ли приснилось? Глянул на часы: половина деся­того. За окном хмурое зимнее утро, сеет мелкий снег, деревья сгибаются под напором ледяного ветра.

Прислушался: тишина живая. Вибрация исхо­дит со стороны кухни. И запах. Яичница на сале. Он подошел к стене, приоткрыл окошко, за кото­рым был кухонный стол. Заглянув туда, увидел стоящего у плиты Германа.

— Завтракать, Зява, — обернувшись на звук ото­двигающейся створки, сказал тот. И ковырнув ножом в сковороде: - Подгорела, зараза. Но - как могу. Давай, двигай сюда. У нас самообслужива­ние.                                  

Словно ничего не случилось. А что могло слу­читься? События вчерашнего вечера, как в тума­не. Было, не было - не разобрать.

Когда он появился на кухне, Герман миролю­биво спросил:

- Как чувствуешь себя?

- Голова болит.

- Ты вчера перебрал. Бывает.

- Нет. Это другое. Странное что-то. Будто про­спал всю ночь напролет, а не выспался. Как из мясорубки вылез, в виде фарша. Все отдельно: руки, ноги, голова. Никак себя не слеплю. И сон мне приснился странный.

- И что же ты делал во сне? - с усмешкой спросил Герман, расставляя на столе тарелки, а в центре водружая сковороду с подгоревшей яич­ницей.

- Рисовал.

- Рисова-ал! Очередной заскок? Что на этот раз?

- Косой убит, - нехотя сказал Завьялов, ковыр­нув вилкой в тарелке.

- Кем убит? - Герман с аппетитом набросил­ся на яичницу.

- А я откуда знаю? Он в сауне. Задушен. Бан­ным полотенцем, на котором написано «ПЕТЯ». Желтыми буквами.

- Банным полотенцем... Петя... Ну, не могу! -Горанин захохотал.

- Надо пойти туда, проверить.

- Зява, брось. Сходи лучше к врачу. У тебя са­мые настоящие глюки.

- А у тебя что? Материализация моих безум­ных идей?

-Что-что?

- Это не мог быть сон. Или мог? Я запутался. Пойдем проверим. У тебя ведь есть ключи от особняка директора рынка.

-  Ну хорошо. Для успокоения твоей души. Если он там, живой, здоровехонький, мы его повяжем. Идет?

- Ты принял решение?

- Ты мне выбора не оставил, - белозубо оска­лился Герман. - Не садиться же мне в тюрьму за преступление, которое я не совершал? Столько народу моими руками через это прошло, подумать страшно! И вот вернулось, бумерангом. На круги своя. Так что ли, говорится? Сам оказался в та­ком же положении. Чего только не сделаешь, что­бы не сесть, а? Мне, Зява, в тюрьму нельзя. Ты не хуже меня это знаешь.

- Значит, идем брать Косого?

- Погоди, я ствол возьму.

- Только на этот раз ты пойдешь первым. -Ха-ха!

Горанин был слишком уж спокоен и весел. Надевая куртку, скалился, пистолет «Макарова» засунул во внутренний карман, подмигнул:

-  Ну, что? Добился своего? Может, шлеп­нем его? При попытке к бегству? А? И концы в воду.

  74