Особенно,... 
6 
— Страшно, конечно, я же дальше Рязани, считай, и не ездила никуда. В Москву сегодня второй раз в жизни выбралась, и сразу — лететь. Но я же не просто так — к Вовчику. Обживемся — Ксюху заберу. Пока она с мамой моей.
— А он какой? Красивый?
— Красивым Аркаша был, поэтому ему от баб отбою не было. А Вовка, он настоящий. Правильный. Он семью хочет, сына чтобы я ему родила. Дом для нас хочет построить. Теперь, говорит, у меня будет для кого стараться. Он у меня особенный! И не пьет! У него аллергия на водку!
— И вправду особенный. Он будет тебя встречать?
— Нет, не сможет, вахта у него. Но он сказал, автобус прямо от аэропорта ходит, довезет. Покажете, где садиться?
— Покажу, там близко.
Света еще с час расспрашивала Ольгу, как живут в Усть-Омчуге, радовалась, что лето там есть — почти полноценных три месяца и даже с жарой до тридцати градусов, — что на огородах растет морковь, картошка и капуста и что, если есть работа, то жить там — хорошо. Потом устала, успокоилась и задремала — по московскому времени-то час ночи, лететь еще часов семь, самое время поспать. Ольге спать не хотелось. Попробовала читать, но невероятные приключения частной сыщицы Агриппины пролетали мимо сознания. Света вдруг всколыхнула ту прошлую жизнь, подробности которой Ольга давно уже уложила на самое дно своей памяти, пересыпала нафталином и с тех пор никогда не перебирала, чтобы не травить душу.
Хватило полугода жизни с Лобановым, чтобы Ольга поняла — с Вадимом она была счастлива. Рядом с ней жил человек, который любил ее спокойной, ненавязчивой любовью, принимал ее такой, какая она есть, помогал и поддерживал так естественно и незаметно, что Ольга посчитала это обязательным фоном ее собственной жизни. И думала, что так будет всегда, что все мужчины ведут себя так. Дура была. Поумнела быстро, но все равно — поздно: Вадим в Москве быстро женился, родил сыновей-близнецов, Веньку и Сеньку. И хотя полностью не ушел из ее жизни — присылал деньги для Нюськи, звонил не реже раза в два месяца, — ничего уже было не вернуть. Лобанов бесился от этих звонков и потом нудил и придирался весь вечер, но Ольга научилась не реагировать на его брюзжание, пропускать все мимо ушей. Если Лобанов не орал — получалось. Если орал, трудно было не реагировать — шумел очень, а реагировать — напрасная трата нервов. Хотя в обмороки от его воплей Ольга не падала: ко всему, оказывается, привыкнуть можно. Того, что от нее требовал Лобанов, она сделать не могла. И быть такой, как он требовал, не могла. Хотя первые полгода совместной жизни очень старалась. Потом год старалась не очень — слишком много уходило сил, чтобы следить за собой: как ходит, что говорит, как расставляет посуду на кухне, как складывает вещи в шкафу, чтобы звонить по пять раз на дню, отчитываясь, что делает и когда придет, чтобы оправдываться, если пришла слишком, по его мнению, поздно, и доказывать, что раньше прийти она ну никак не могла.
В конце концов Ольга устала от тотального лобановского контроля, от его нотаций и внушений, что она несовершенная, малоприспособленная и без его опеки ни на что не годная. Она даже развелась с ним восемь лет назад. Развода Лобанов долго не давал, не являлся на заседания суда, вымотал из Ольги всю душу и последние силы. Развода она добилась, но ничего не изменилось. Ольга так и осталась жить с фамилией Лобанова, под одной с ним крышей, только что вещи его перетащила в отдельную комнату да спать с ним отказывалась. Квартиру даже разменять нельзя было. Она располагалась на втором этаже, а на первом был рентгенкабинет городской поликлиники. Почти сразу после того, как у Ольги поселился Лобанов, кто-то в СЭС выяснил, что в доме слишком большой фон рентгеновских излучений, и жильцов принялись расселять. Выселили всех, кроме Ольги
(Лобанов так жил, без прописки), потом начался расцвет демократии, выборы-перевыборы, заявления властей, что Север стране не нужен. Народ кинулся уезжать из города, чиновники переключились на другие хлопоты, врач из СЭС тоже уехал. Про решение СЭС городские власти забыли, про Ольгу — тоже. По документам она занимала комнату в коммуналке, на деле — просторную трехкомнатную «сталинку» в центре Магадана, но никаких продаж-обменов она с ней делать не могла. И выгнать Лобанова тоже не могла — не уходил он. Тогда ушла Ольга — в себя, в работу, в командировки. Ездила по Колыме, писала о людях и умирающих поселках и видела такие человеческие истории, такую глубину отчаяния и такую силу духа, что Лобанов с его наездами и брюзжанием казался ей мелким и несущественным. Да и польза от него была — он оставался на хозяйстве, присматривал за Нюськой, относился к ней по-отцовски. И хотя тоже пилил ее и воспитывал, но устраивал девчонке походы в сопки, брал с собой на острова и озера. Лобанов был профессиональным туристом. Знал все заповедные места и тропы Магаданской области «от и до» и за определенную плату готов был делиться этими знаниями со всеми желающими. На волне интереса иностранцев к ГУЛАГУ делился успешно, водил иностранных исследователей по бывшим сталинским лагерям, получал от них вознаграждение в валюте. Теперь эта волна схлынула. Иностранцы насмотрелись и на лагеря, и на легендарную лагерную столицу. Да и местный сервис не очень располагал к визитам: и в облезлой гостинице «Магадан» совкового типа и в евроотремонтированном отеле «Вечерний» одинаково отсутствовала горячая воду с мая по сентябрь и устраивали бега тараканы. Поэтому в последнее время Лобанов носился с проектом экстремального туризма со сплавом по Колыме и восхождениями на самую высокую, высотой с Эверест, сопку. Со своей всегдашней настойчивостью бомбил этими проектами местную прессу и администрацию, писал в Москву и даже успел завлечь съемочную группу передачи «Вокруг света» вместе с Сенкевичем. Ольга тогда тоже с ними поездила, посмотрела, рыбу в море половила, на вертолете в такие сказочно-заповедные места залетала, — одно озеро Джека Лондона, голубое роскошное зеркало в изумрудной оправе окрестных сопок, чего стоит! Была бы американским туристом-любителем, заплатила бы, по лобановским расценкам, за это удовольствие тысяч двадцать, долларов.
6 
