Особенно,... 
119 
Забродов не торопился. Он докурил сигарету, разглядывая высокую серую стену с пропущенной поверху колючей проволокой, бросил окурок в лужу и только после этого боком полез в машину. Дверца захлопнулась, автомобиль фыркнул глушителем и выехал со стоянки.
— Ну что, узник совести, — спросил Мещеряков, оглядываясь на заднее сиденье, где в расслабленной позе развалился Забродов, — хорошо на воле?
Забродов ответил не сразу.
— Знаешь, — сказал он наконец, — мне там объяснили понимающие люди, что колония — это маленькая зона, а Россия — большая.
— Старо, — сказал Мещеряков. — Это когда было!
Теперь весь мир открыт, было бы желание и деньги.
— А что мир? — спросил Илларион, и Мещеряков не нашелся, что ответить.
— Ну, знаешь, — проворчал он, — что-то быстро ты пропитался тюремной философией.
— Тебя бы туда, — лениво сказал Забродов и вдруг немелодично затянул:
— Таганка… где ночи, полные огня? Таганка, зачем сгубила ты меня?
Водитель явственно хрюкнул, продолжая смотреть прямо перед собой, а Мещеряков демонстративно сплюнул.
— Старый негодяй. Зря тебя выпустили. Ты же типичный урка!
— Кстати, — принимая самый серьезный вид, сказал Илларион. — Я слышал, что кто-то собирался брать тюрьму штурмом. Мой Гранкин все эти дни ходил просто зеленый от предвкушения.
— Зеленый? — с удовольствием переспросил Мещеряков.
— Как доллар. Так ты не знаешь, кто бы это мог быть?
— Понятия не имею. Это же надо додуматься — штурмовать тюрьму! А главное, ради кого?
— Вот именно. Как дела на воле? Моего коллегу уже нашли? Мне ведь ничего не сказали, просто вывели, вернули вещи и проводили до ворот.
— Нашли. Подробностей сам не знаю. Позвонил твой Гранкин, просил передать извинения и сказал, что у тебя не голова, а Моссовет. Я его так понял, что ты вычислил этого типа, не выходя из камеры. Раскрыл, можно сказать, преступление года.
— Да уж… Это, что ли, преступление года? Знаешь, что это мне напоминает? Вроде того, как на лошади пахали, пахали, и все, заметь, без ума: подковать забыли, копыта она себе изуродовала, хребет до мяса стерла, а ее по этому хребту еще и палкой… Ну, она и лягнула, а ее за это — на колбасу. Чтоб не лягалась. Ты его видел, этого маньяка?
— Нет. Зачем?
— А ты сходи на экскурсию, посмотри. Мне ведь недаром такое сравнение в голову пришло. Вот ты, казалось бы, не так уж высоко залез, а туда же: зачем…
Затем, что вы там, наверху, большую политику делаете, маневрируете: шаг вправо, полшага влево… А того, что каждый ваш шаг — по людским головам, не замечаете.
Мещеряков снова обернулся и некоторое время внимательно разглядывал Иллариона.
— Ну, что ты на мне увидел? — спросил Забродов.
— Давно не приходилось видеть народного заступника. Рассуждаешь, извини меня, как пахан на нарах: волки позорные власть захапали, народ обижают…
— А что, не правда? — переходя на свой обычный легкий тон, спросил Илларион.
Мещеряков покусал нижнюю губу и неохотно сказал:
— Правда. Только упрощенная до уровня восприятия какой-нибудь инфузории. А упрощения в таких делах до добра не доводят.
— Так разве это я? Это ты упрощаешь.
Водитель снова отчетливо хрюкнул.
— Отправлю в подсобное хозяйство, — не поворачивая головы, пообещал ему Мещеряков. — Будешь там со свиньями перехрюкиваться. И когда вы успели сговориться?
— А нам сговариваться не надо, — ответил за водителя Илларион. — Мы люди маленькие, нам меморандумов не надо, мы и так друг друга понимаем. Так, Коля?
— Так точно, товарищ капитан.
— Надо же, как официально… Полковника, что ли, боишься? Ты не бойся, по нему гауптвахта плачет. Это же он собирался тюрягу на абордаж брать.
— А я знаю, — продолжая внимательно следить за дорогой, откликнулся водитель. — У нас только об этом и разговоры.
— Черт подери, — сказал Мещеряков.
Забродов громко рассмеялся.
— Не обращай на меня внимания, Андрей, — попросил он. — Я сейчас, как беременная женщина — сплошные капризы. Сам не знаю почему, но жалко мне этого Шинкарева.
— Нет, у тебя точно не все дома, — сказал полковник.
— Вполне возможно. Приедем — проверю До самой Малой Грузинской они молчали, думая каждый о своем. Мещеряков усиленно дымил сигаретой, стараясь не признаваться даже себе, что пытается забить исходящий от Забродова неназойливый, но вполне различимый запашок: смесь волглой одежды, пота и тюремной баланды, тоскливый дух подневольного существования.
119 
