Особенно,... 
67 
Профессор понурился:
– А ведь может, акуленок…
– Вот видите, – сказал Смолин. – Лучших условий у вас всё равно не предвидится… Так как?
Ссутулившись, словно бы погрустнев на глазах, Профессор протянул:
– Так, выходит, и впрямь есть… Иначе что вы все суетитесь, как тараканы…
– Что – есть? – спросил Смолин цепко.
– А… – Профессор, словно бы разом постаревший, махнул рукой. – Ваше счастье, Яковлевич, что нет у меня желания во все это впутываться – не потяну ведь… Ладно, такой уж я дурак… Дело ваше, беритесь…
– Я так понимаю, мы договорились? – спросил Смолин деловито.
– Договорились, – уныло протянул Профессор, поглядывая на Смолина как-то непонятно. – Владейте, драгоценный мой, коли охота. Мое дело сторона, моя хата с краю, и рубашка моя ближе к телу, так что – желаю удачи… Не в мои годы, да и здоровьичко не то… Эх, будь я помоложе…
– Вы о чем? – спросил Смолин.
– Да так, пустяки сплошные, – отмахнулся Профессор, тоскливо поглядывая на стакан с бурдой свекольного цвета.
И все же что-то здесь было не так. Определенно. Смолин отметил и прорвавшуюся на миг надрывную нотку в голосе, и разительные изменения в лице: Никанорыч словно бы враз протрезвел и даже помолодел, вот странно, смотрел совсем трезво, тоскливо, показался на краткое мгновение совершенно другим человеком – каким он, наверное, при другом раскладе и твердости характера мог оказаться. Всё это тут же пропало, как не было, вернулся прежний истасканный пьянчужка, во всех смыслах бесполезный человечек – но эта краткая метаморфоза оказалась столь явственной и загадочной, что у Смолина по спине невольно холодок пробежал…
Профессор, криво ухмыляясь, потянулся к стакану. Смолин решительно перехватил его руку:
– Э, нет! Нравы в ваших местах, мой благородный дон, не сомневаюсь, патриархальные, но если вы еще примете, нотариус нас, чего доброго, выпрет…
– Грамулю…
– Оденьтесь, умойтесь, причешитесь, – безжалостно сказал Смолин, многозначительно касаясь пальцами фигуры, образованной пятерками. – Тогда, так и быть, опорожните сей сосуд… У вас тут найдется что-нибудь чистое? Ну вот и отлично. Давайте, давайте! Быстрее приведете себя в божеский вид, быстрее откушаете эликсира, а уж потом мы так вспрыснем сделку… Ну?
Печально покосившись на стакан (и тут же алчуще – на деньги) Профессор тяжко вздохнул, не без усилий оторвал себя от шаткого стула и вывел себя в комнату. Аккуратненько собрав купюры в отдельную пачку, Смолин сунул их в барсетку.
Смешно. Если подумать, следовало благодарить этого предивинского афериста: окажись он честным, предъявляй стоящий товар, Смолин никогда не попал бы в Куруман, преспокойно вернулся бы в Шантарск, и вся эта благодать, которой набита квартира, досталась бы кому-нибудь другому – а то и большей частью осела на помойке, как случалось не раз и с гораздо более ценными вещами…
Глава 2. Крестьянин с берегов Невы
Невидная картонная папочка, как очень быстро оказалось, и в самом деле была посвящена Федору Степановичу Кочу, одному из ведущих мастеров Фаберже (точнее, питерской ветви семейства Фаберов). Что неопровержимо доказывалось лежавшим под фотографиями царским паспортом – вернее, как он в те времена официально именовался, «паспортной книжкой». Выдана сроком на пять лет в январе тринадцатого года, но когда срок действия истек, понятно, не существовало уже ни полицейской части, выдавшей документ, ни самой Российской империи…
Итак, Федор Степанович Коч. «Звания» (как в ту пору именовалось сословие и общественное положение) – крестьянского. Именно так. Нынешние прекраснодушные интеллигенты, умиленно обожающие монархию (во времена коей их прадеды чаще всего девятый хрен без соли доедали и шапку ломали перед каждым плюгавым волостным писаришкой), в истории сплошь и рядом не сильны, а потому плохо представляют иные бытовые установления империи…
Коч (коему на момент выдачи паспорта исполнилось пятьдесят три года) в Питер прибрел двадцатилетним крестьянским парнишкой. Из какой-то деревушки в Вологодской губернии – где, что характерно, в качестве надомного промысла испокон веков пользовали и ювелирное дело, работали с серебром. В царские времена таких деревенских умельцев хватало – собственные клейма и все прочее…
Довольно быстро прибившись к только разворачивавшемуся тогда Фаберже, Коч у него проработал всю сознательную жизнь, но, поскольку университетов не кончал (а значит, и права на личное дворянство не имел), в купцы и мещане не записывался, на государственной службе не был и в почетные граждане не произведен, то в документах так всю жизнь и писался: «крестьянин». Как, кстати, и Григорий Ефимыч Распутин до конца своих дней, несмотря на свое положение при царской фамилии. Как и Сергей Есенин… Крестьяне – и баста.
67 
