200 
Руфус потянулся всем своим свободным от кандалов телом, бросился на койку и стал предаваться воспоминаниям: он вспомнил, как он строил челн, как узнал о своем богатстве, вспомнил о своей любви, во имя которой принес себя в жертву.
Норт все же вернулся, но не для того, чтобы принести узнику весть утешения; он вернулся с иной целью: несчастного капеллана терзали угрызения совести, и он решил совершить покаяние и тем самым искупить свой греховный обман. Он решил признаться Доузу в том, что принес ему ложную весть, и открыться ему в любви к жене коменданта, с которой навсегда собирался покинуть остров. «Я не лицемер, – говорил он себе, – если уж я избрал путь греха, я буду грешить открыто, и пусть этот бедняга, который считает меня ангелом, узнает обо мне истину каков я на самом деле».
Его болезненному воображению была приятна мысль, что он сам разрушит образ, созданный в душе человека, любовь которого он снискал. Покаяние казалось ему естественным выходом из мрачного тупика, в котором он очутился, потому он и продумал все, чтобы осуществить хитроумный замысел, рожденный в его воспаленном мозгу. Он решил в самую последнюю минуту нанести роковой удар: раскрыть свой позор, а затем навсегда исчезнуть с глаз долой. Для этого он нашел предлог, чтобы вернуться на берег в самый последний момент. Он умышленно оставил в своей комнате саквояж – предмет, который так легко забыть в спешке, но о котором непременно вспомнишь, очутившись на корабле. Он осторожно выведал у Бланта, что до наступления темноты ветра не ожидается, но что пассажиры должны быть на местах. И как только стемнело, вдруг «вспомнил», что ему необходимо вернуться на берег. Блант чертыхнулся, но капеллан настаивал, и он уступил.
– Бриз начнется часа через два, а то и пораньше, – сказал капитан. – Времени у вас достаточно, но если вы не вернетесь, как только он подует, мы уйдем без вас!
Норт заверил его, что будет точен.
– Не ждите меня, если я опоздаю, – добавил капеллан с нарочитой небрежностью, за которой так часто скрывают волнение.
– А я бы, Блант, на вашем месте поймал его на слове и проучил, – сказал комендант, который благодушно ожидал момента, чтобы проститься с женой. – Эй вы, весла в воду! – крикнул он команде. – Будете ждать мистера Норта там, на причале. Если он из-за вашей лени опоздает на шхуну, вы за это ответите!
Шлюпка отчалила, и Норт громко расхохотался: он-то уж не опоздает! Фрер не без удивления отметил, что капеллан закутался в морской бушлат, лежавший на корме. «Неужели этот чудак хочет совсем задохнуться в эдакой духотище?» – подумал он. Истина же заключалась в том, что Норта трясло как в лихорадке; у него горели лицо и руки, и зуб на зуб не попадал, вероятно потому, сойдя на берег, Норт отошел подальше от шлюпки, вытащил походную фляжку и жадно прильнул к ней. Огненная жидкость придала ему смелость выдержать то испытание, которое он себе уготовил. Замедлив шаг, он подошел к дверям старой тюрьмы; но тут его подстерегала неожиданность: караульный Гим-блет отказался впустить пастора.
– Я пришел от коменданта, – сказал Норт.
– У вас есть разрешение, сэр?
– Разрешение? Нет.
– Тогда, ваше преподобие, я не могу вас впустить, – сказал Гимблет.
– Мне нужно видеть арестанта Доуза. У меня особое поручение. Для этой цели я вернулся на берег.
– Простите, сэр… но…
– Послушайте, шхуна отходит через два часа, и я могу опоздать! – воскликнул Норт, негодуя на чинимое ему препятствие. – Пропустите меня!
– Клянусь честью сэр, я не смею, – ответил Гимблет, который был человеком совестливым. – Вы не хуже меня знаете, что такое начальство, сэр. Норт был в отчаянии, но внезапно его осенила светлая мысль, которая в минуты трезвости не пришла бы ему в голову. Сейчас он добудет себе пропуск. Он вытащил из-под бушлата фляжку с ромом.
– Ну, полно, Гимблет, не болтай глупостей. Неужели ты думаешь, что я пожаловал сюда, не имея на то разрешения? А ну, отведай вот этого и пропусти меня.
Гимблет расплылся в улыбке.
– Что ж, сэр, раз вы так говорите, стало быть, все в порядке, – сказал он. И, крепко держа фляжку в одной руке, другой отпер дверь камеры Доуза.
Норт вошел, и, когда дверь закрылась за ним, арестант, который, казалось, спал, вскочил с койки и набросился на капеллана, словно желая задушить его.
Руфусу Доузу привиделся сон. Сумерки сгущались, и он задремал в своем одиночестве; перед ним проходили картины прошлого. Ему показалось, что он опять стоит на пустынном берегу, где впервые встретил прелестную девочку, которую полюбил. Он опять переживал те дни, когда трудился и был почитаем. Он вспомнил, как строил член, спускал его на воду и уходил в море. Светлая головка невинной девочки опять прижималась к его груди, и он опять жадно ловил те нежные слова, которые шептали ее детские губы. Ему казалось, что Фрер был рядом с ним и наблюдал за ним, как тогда, на берегу. Опять его окружало свинцовое море, и неоткуда было ждать помощи в этой водной пустыне. Опять в утренней мгле он смотрел, как приближался американский бриг, и видел изумленные бородатые лица матросов. Видел, как Фрер взял девочку на руки и взошел с ней на палубу; он услышал радостные крики, он пожимал руки, которые приветливо потянулись к ним, к спасенным. На палубе толпились люди. Все, кого он знал, были здесь. Он увидел седую голову и суровое лицо сэра Ричарда Дивайна, а рядом с ним стояла и плакала, заламывая тонкие руки, его мать. Потом Фрер вышел вперед, за ним следовал Джон Рекс, арестант; грубо расталкивая локтями толпу каторжан и тюремщиков, он направлялся к сэру Ричарду, но труп убитого лорда Беллазиса поднялся, преградил ему дорогу и отшвырнул Рекса прочь. О, как стучали молотки в доке! Не гроб ли там сколачивали? Нет, нет, это не для Сильвии, конечно, это не для нее! Воздух озарился ярким пламенем, потом стал тяжелым, черным от дыма. «Гидасп» горит! Сильвия прильнула к мужу.
200 
