14 
– Гамлета играли женщины, и не однажды, – сказал Снерг. – Но почему еще и Мефистофеля?
– Когда это мы сами понимали в точности, зачем? Можем только ощущать, что делать нужно так, а не иначе. Ты ведь тоже не объяснишь, почему взял для последнего фильма древние города инков? Нет, ты объяснишь, но все равно что-то останется не перелитым в слова. – Она подумала и продолжала серьезнее. – Может быть, имеет смысл интерпретировать схватку Мефистофеля с Фаустом как извечную борьбу мужского и женского начал. Потому что, я считаю, логика дьявола по своей непознаваемости и странности близка как раз к женской.
– А вдруг и не было никогда этой пресловутой борьбы мужского и женского начал?
– Ну вот… Сие нам знакомо, – улыбнулась Алена. – Не было той борьбы, видите ли… Боитесь просто. Признай вы, что была такая борьба, – придется вам автоматически признать, что побеждаем всегда мы. Но! Но… Я думаю, что Мефистофелева история как раз и иллюстрирует печальную истину – то, что нам кажется победой над мужчиной, было нашим поражением. Столь же иллюзорны порой триумфы… И женщина как нельзя лучше поймет и сыграет Мефистофеля, много у нас с ним общего. Столь же иллюзорны порой триумфы… Вот тебе и «Фауст» в трактовке Алены Романовской… и никакого издевательства над классикой – книги гениев тем и хороши, что напоминают кристалл с миллионом граней…
– Значит, побеждаем все же мы?
– Наше поражение вовсе не означает вашей победы, – отрезала прекрасная, разгоряченная скоростью Алена. – Я уже не о Мефистофеле говорю, не о спектакле. – Элкар резко затормозил, задним ходом въехал под выгнутый стеклянный козырек. – Приехали. Третий час ночи, мамочка… Ничего, завтра будем спать до полудня… Что с тобой?
– А что?
– У тебя лицо на миг стало то ли чужое, то ли испуганное, – сказала Алена.
– Глупости, – сказал Снерг как можно беззаботнее. – По ассоциации вспомнил, что в полдень фильм и пойдет для Южной Америки.
– Ну вот, вечно ты… Кто это который раз клялся забыть о делах, переступая мой порог?
– Я больше не буду, – сказал Снерг.
– То-то, – поцеловала его в щеку Алена.
«Ничего не заподозрила, хорошая моя, – с тоскливой безнадежностью подумал Снерг, – и сказать ей ничего нельзя – встревожится только, а от этого легче не станет, да и не по-мужски это, сначала нужно самому во всем разобраться, выдернуть занозу проклятую…»
– Ой, Стах! Ты их – оттуда?
Алена замерла на пороге, комнату заливал густой аромат тропического леса, свежий и пряный, яркие охапки пронизанных лианами цветов были везде – на полу, на синей пушистой тахте. Снерг не старался разложить их очень уж аккуратно, они были красивы сами по себе, такие нездешние. Пилоты на красноярском космодроме были свои парни, давно знакомые и все понимающие, и все равно пришлось потрудиться, пока он довез эту груду радужных запахов до Саянска – в трех грузовых мобилях, сюда, на третий этаж, таскал сам – почему-то не хотелось брать киберов, вмешивать их в это дело.
– И все – сам?
– Ну, в Мехико мне немножко помогли, – сказал Снерг нарочито безразлично – он всегда в глубине души побаивался полностью подчиняться нежности, хотя и ругал себя за это не единожды.
Алена сплела пальцы у него на затылке, Снерг обнял ее, притянул, и не стало ничего, кроме них и запаха нездешних цветов.
Снерг лежал на спине и слушал ровное дыхание спящей Алены. Глаза закрыть не решался – боялся, что уснет. Раза два он уже зажмуривался, но тело тут же пронизывала мгновенная судорога, ощущение падения, и он просыпался, не успев заснуть. Он понимал – долго так продолжаться не может, нужно на что-то решаться…
Когда колыхание на границе полудремы и бодрствования стало непереносимым, он встал, накинул халат и прошел на балкон, осторожно обходя начавшие уже вянуть цветы. Наступал тот неуловимый переход от ночи к рассвету, утренний час, когда исчезли последние звезды, и перламутрово-серое небо должно вот-вот поголубеть. Мир был чист и свеж, новое утро означало новые надежды, но Снерг чувствовал себя опустошенным.
Так было всегда, каждый раз повторялось. Сначала блекло брезжила идея, как свет самой далекой звезды, потом она обретала четкие контуры, и начиналась работа, адова пахота, на всем протяжении которой Снерг прямо-таки панически боялся умереть вдруг, не закончив. А потом – монтаж, озвучивание, перевод на кристалломатрицы, и наконец наступал самый последний день – перед ним на столе лежали несколько голубых полупрозрачных двенадцатигранников. Конец. И Снерг без сожаления выбрасывал из сердца готовый фильм, забывал, как дикие звери забывают о выросших детенышах, был опустошен, ощущал себя ненужным никому, самому себе в том числе. До следующего легкого укола в сердце, означавшего – вот оно. Новая тема. Так было со многими, он специально расспрашивал, когда был моложе и неопытнее, считал себя отклонением от нормы и не понимал, что законы творчества едины для всех.
14 
