Особенно,... 
137 
Одарив благосклонной улыбкой наездников и гиппотоксотов, изумленных невероятной с их точки зрения глупостью юноши, красавица с царственным величием пошла к выходу. Хмурый Савмак, задетый последними словами девушки за живое, снова вернулся к своему занятию, не обращая внимания на галдеж, поднявшийся с уходом Ксено. В его душе бурлил гнев. Он ненавидел эту бесцеремонную красавицу. И теперь все колебания и сомнения были отброшены – он должен бежать из Пантикапея как можно быстрее, пусть даже это будет стоить ему жизни…
– Жизнь прекрасна… если, конечно, хорошо к ней присмотреться, – философствовал с набитым ртом Тиранион; теперь ему принесли лепешки с медом и кувшин выдержанного вина; уже где его сыскал быстроногий вольноотпущенник-разносчик, трудно было сказать, но по угодливо-восторженным взглядам, которые он бросал на грамматика, становилось ясно, что для синопского гостя, если только тот прикажет, он готов достать божест-венный нектар.
– Самое удивительное, но сегодня я с тобой согласен, – отвечал ему в тон благодушествующий поэт. – Можешь мне не поверить, но когда я ставил на буланого, то вовсе не верил в его победу. Просто каприз, шутка, назовем этот порыв как угодно.
– Если в следующий раз ты надумаешь так шутить, то, будь добр, предупреди меня заранее, – проворчал Тиранион.
– Но в этом и заключается, любезный друг, вся прелесть жизни! – воскликнул Мирин. – Все наше существование – игра в кости. Чет, нечет, у кого больше. Комбинации бывают самые невероятные, а выигрыш редко достается самому умному и достойному.
– Судьба… – проглотив очередной кусок, ответил грамматик и потянулся за чашей.
– Не путай судьбу с удачей. Фортуна – это предначертанное и незыблемое. А вот удача сродни узелкам, случайно получающимся на пряже Клото. Я не сомневаюсь, что это просто проказы богини Тихе[284]. Так сказать, для разнообразия, чтобы жизнь не показалась пресной и ненужной. Все игра, игра, мой друг. И мы даже не актеры, а бусины, нанизанные на нить судьбы и вообразившие, что без них шея, ну, никак не может существовать.
– Умно, но бездоказательно, – Тиранион с сожалением посмотрел на пустой кувшин. – Я готов с тобой спорить… но не сегодня, – он с довольным видом похлопал себя по животу. – Когда я сыт, мне плевать на любые мудрствования, ибо мое чрево не переносит длинных речей и излишне резких телодвижений. И знаешь, я готов выдержать любое количество узелков, напутанных Тихе, пусть даже от этого нить Клото окажется короче вдвое. Видишь ли, я не аскет, и длинная, но голодная и тягостная жизнь меня вовсе не прельщает.
– Я так и знал, что ты это скажешь, – смеясь, Мирин развел руками. – Ладно, оставим споры и посмотрим на что способны лучшие пантикапейские гиппотоксоты…
Актеры еще сворачивали свой реквизит, а на скаковое поле уже вывели первого из коней, свирепого лохматого дикаря, храпящего и брыкающегося. Его удерживали на арканах шесть конюхов. Укротитель, широкоплечий угрюмый гиппотоксот, не спеша поднялся на невысокий помост и, бормоча слова молитвы неизвестно каким богам, прыгнул на спину жеребца, которого с трудом подвели к этому столь необходимому в объездке приспособлению. Конюхи разом сдернули петли арканов, и конь, закусив удила, вихрем помчал по скаковому полю. Впрочем, бежал он недолго: у первого поворота жеребец неожиданно резко остановился и только завидная цепкость и самообладание спасли гиппотоксота от падения через голову коня.
Но следующий ход в этом поединке был для наездника совершенно неожиданным – конь встал на дыбы, и когда гиппотоксот для равновесия, чтобы он не опрокинулся на спину, лег жеребцу на шею, дикарь вдруг с силой мотнул головой и повалился на бок. Наездник покатился по земле, как спелая груша. Освободившийся от необычной ноши, конь, вместо того, чтобы ускакать куда подальше, вскочил на ноги и бросился на обеспамятевшего наездника, норовя зашибить его копытами, как он, видимо, не раз поступал с волками в степных просторах. Только самоотверженность конюхов, верхом на лошадях сопровождавших чуть поодаль гиппотоксота-неудачника, спасла ему жизнь: в воздухе зазмеились арканы, и дикарь, остановленный на бегу жесткой удавкой, хрипя и пенясь от бессильной злобы, вновь завалился на известняковую крошку скакового поля.
Второго, третьего и четвертого укротителей постигла та же участь, что и первого гиппотоксота. С одной лишь разницей – все трое, похоже, просто испугались. Не дожидаясь печального конца, они торопились спрыгнуть с коней раньше, чем те успевали опомниться и освоиться с необычным шумом гипподрома, чтобы приняться за наездников всерьез. На трибунах стоял возмущенный гул, многие свистели и швыряли в струсивших укротителей объедками и презренной медной монетой, подаваемой только нищим и бездомным. А царь Перисад сидел мрачнее грозовой тучи. Сегодня явно был несчастливый для него день, и даже бабка, Камасария Филотекна, старалась не замечать, сколько он осушил чаш крепкого вина, а тем более, не пыталась его остановить – в гневе, что, впрочем случалось редко, внук сметал все со своего пути, как разъяренный бык.
137 
