82 
Автомобили один за другим обгоняли их, раздраженные водители либо отчаянно сигналили, либо выруливали вперед прямо у нее перед носом, давая понять, что она всех задерживает. В другое время она бы с удовольствием пустилась с ними наперегонки, но сейчас слишком устала, и куда больше любопытства у нее вызывал немецкий комиссар, который почему-то решил рассказать кое-что еще.
— Надо их видеть, только тогда начинаешь понимать. Хотя я и прежде не раз вел в Германии расследования, касающиеся бездомных детей. Мы вмиг замечаем соринку в чужом глазу, а у себя бревна не видим.
Херманссон свернула с шоссе и припарковалась на одной из полицейских стоянок перед международным терминалом. Хотя она ехала не спеша, до начала регистрации оставалось еще сорок пять минут, и потому они спокойно сидели в автомобиле.
— Сорок с лишним лет моя задача состояла в том, чтобы непременно найти виновного и упрятать его в тюрьму. Так было до сих пор. Впервые в моей практике я констатировал преступление, нашел преступников, но не могу никого арестовать.
Херманссон чувствовала, что под злостью таится усталость.
— Я уже не полицейский.
Они сидели рядом на переднем сиденье, смотрели на пассажиров с дорожными сумками и билетами, которые, полные ожидания, спешили к поздним рейсам или только что приземлились и искали встречающих.
— Я бюрократ, дипломат, координатор. Странное место, столько людей — и все в пути, спешат прочь, чтобы остаться в гуще жизни.
— Я что-то вроде уборщика, разъезжаю по Европе да уговариваю коллег из политических соображений держать язык за зубами.
Лицо Бауэра, в кабинете у Эверта такое решительное, здесь, в машине, казалось вконец измученным — этот человек пытался понять время, в котором был чужаком. Он так и сидел, не отстегивая ремень безопасности, и хотел было продолжить, когда зазвонил ее мобильник. Она потянулась к бардачку, извинилась и ответила.
Херманссон ехала быстрее, чем следовало бы. Гололедица, темнота, усталость — она по-прежнему не особенно годилась в водители, но тем не менее изрядно превысила допустимую скорость. Свернула с Е-4 примерно на уровне Рутебру, еще максимум миля по шоссе 267 в сторону Стекет и Е-18. Кратчайший путь в Викшё, в приемную семью, где она побывала сутки назад. Боль в груди, такая же, как раньше, когда она была моложе и боялась, — что-то неприятно давило возле сердца.
Марианна Херманссон припарковала автомобиль у заснеженного забора. И сразу увидела ее.
В нескольких метрах, в свете автомобильных фар, в темном дворе.
Надя сидела съежившись на одиноких качелях, подвешенных к железной стойке. Медленно, туда-сюда, над большими сугробами белого снега. Одна нога касалась земли, когда она двигалась назад, легкий толчок — и снова туда-сюда, туда-сюда.
Она качалась и пела.
Марианна узнала мелодию. Румынская детская песенка, которую давным-давно напевал ее отец в большом доме, в Мальме.
— Она сидит так уже больше часа.
Холодно, здесь, в нескольких милях от города, словно бы еще холоднее, чем в центре, а ведь когда Херманссон оставила Крунуберг и Кунгсхольм, было уже минус восемнадцать, теперь же температура, пожалуй, еще упала на градус-другой. Приемный отец с одеялом в руках осторожно подошел к Наде, укутал ей ноги. Потом громким шепотом сообщил, что почти целый час пытался увести ее в дом и только недавно сумел впервые подойти к ней и накинуть куртку поверх тонкой футболки, а она посмотрела на него, будто не понимая, кто он такой. Психиатр уже выехал сюда, но все равно ему теперь полегче, и он благодарен Херманссон, что она здесь, ведь она понимает их язык и вчера за ужином вроде бы разговаривала с этой девочкой.
— Ну и холод.
Несколько осторожных шагов, рука погладила щеку Нади. Та будто и не заметила. Нога резко оттолкнулась от земли. Она качалась, напевала.
— Холодно, Надя. Пойдем со мной, в дом.
Ее глаза, их отсутствующий взгляд невозможно поймать.
— Надо вернуться в дом. К остальным.
— Я еще не кончила кататься.
Взгляд девочки был устремлен куда-то в глубь ее самой. Марианна Херманссон стояла подле человека, который за сутки стал совсем другим и витал сейчас где-то в иных краях.
Она взяла Надю за запястье, пощупала пульс, та выдернула руку, отвернулась. Херманссон сходила к машине, достала фонарик, зажгла и без предупреждения посветила Наде в глаза — реакция на свет нормальная, зрачки сужаются, так что наркотики, видимо, ни при чем. На всякий случай она поднесла к лицу Нади картонку, похожую на большую визитную карточку, и сравнила ее зрачки с изображенными на продолговатой таблице. Они были не меньше нормы — значит, стимуляторы центральной нервной системы в организме отсутствуют. Но и не больше нормы — значит, опиаты и бензодиазепины она тоже не принимала.
82 
