Особенно,... 
104 
Звуки рояля умолкли. Он подождал, пока хлопнет входная дверь. Теперь за рояль сел Франс Вигстен. Мазурка Шопена. Старик играл, даже не заглядывая в ноты. В его помутненном сознании свет музыки был по-прежнему ярок. Тургейр Лангоос подумал, что Эрик прав. Господь создал музыку для испытания человека, он сотворил ее как самый большой духовный соблазн. Только когда музыка отомрет, человек сможет целиком посвятить себя приготовлениям к другой жизни, той, что ждет нас за пределами земных, строго отмеренных лет. Он слушал, смутно вспоминая, как когда-то в детстве его взяли на фортепианный концерт в Осло. Именно эта мазурка была второй пьесой, сыгранной на бис. Он помнил и первую — «Турецкий марш» Моцарта. Он был с отцом, и, когда концерт кончился, тот спросил его, слышал ли он когда-нибудь что-то более прекрасное, чем эта музыка. Власть музыки велика. Бог — изощренный мастер творить искушения. Когда-нибудь тысячи роялей поставят друг на друга и подожгут. Струны полопаются, звуки умолкнут.
Он встал и оделся. Посмотрел в окно — было пасмурно и ветрено. Перед выходом он задумался, что надеть — кожаную куртку или плащ. Остановился на куртке. Нащупал в кармане голубиные и лебединые перья — он всегда подбирал их на улицах. Может быть, это тоже его слабость — подбирать перья. Но одну слабость Бог мне простит. Ему повезло — автобус подошел сразу. Он вышел у ратуши, пошел в Ховедбанегорден и купил сконскую утреннюю газету. Новость о поджоге зоомагазина занимала всю первую полосу. Какой-то полицейский из Истада сказал в интервью: «Это может сделать только душевнобольной. Больной, и к тому же с садистскими наклонностями».
Эрик научил его сохранять спокойствие, что бы ни случилось. Но то, что люди воспринимают его деяния как садизм, разозлило его. Он смял газету и бросил ее в урну. Чтобы искупить свою слабость — гневаться грешно, — он подал пятьдесят крон какому-то пьяному попрошайке. Тот разинул рот. Когда-нибудь я вернусь и убью тебя, подумал Тургейр. Именем Иисуса, именем всего христианского мира я расколю тебе череп одним ударом кулака. И кровь твоя на асфальте обратится в красную ковровую дорожку, ведущую нас в рай.
Было десять часов. Он зашел в кафе и позавтракал. Эрик сказал, что сегодня он ничего не должен предпринимать. Забраться в нору и выждать. Может быть, Эрик догадывается о его тайне, подумал он. Может быть, он видит меня насквозь, просто хочет посмотреть, сумею ли я сам, без его помощи, избавиться от последней слабости, последней ниточки, связывающей меня с прошлым.
Но была и еще одна ниточка — его сохранившиеся вещи. Он отставил поднос и достал из кармана бриллиантовую булавку для галстука. История этой булавки была похожа на сказку, в которую никто не верил. Никто, кроме Эрика. Эрик выслушал и сказал: «Люди умирают ради бриллиантов. Они губят свою жизнь в шахтах, чтобы их найти. Они убивают, чтобы забрать то, что нашли другие. Из-за бриллиантов люди становятся жадными и лживыми. Люди упиваются их красотой, но не понимают, что Господь создал бриллианты, чтобы показать, что красота и твердость неразделимы».
Он получил булавку в подарок от дяди, Улуфа Вессума. Тот рассказал невероятную, но совершенно правдивую историю о том, как она ему досталась. Улуф утверждал, что он бросил пить в тридцать лет, а бросил врать — в семьдесят. Когда он рассказал Тургейру историю заколки, ему было восемьдесят четыре. В начале тридцатых годов, когда Улуф был еще совсем молод, он работал на китобойном судне, был списан на берег в Капстаде и напал пробираться на север, иногда пешком, иногда на поезде или дилижансе. Он хотел добраться в ту Африку, где нет дорог, где только звери и бесконечные просторы. В Иоганнесбурге на узкой улочке он попал под машину, принадлежащую алмазному синдикату «Де Бирс». Это была машина Эрнеста Оппенгеймера. Улуфа положили в частную клинику, а после выздоровления Эрнест пригласил его в свое поместье и предложил юному китобою работу на его предприятии. Охотнее всего Улуф продолжил бы свое путешествие в бесконечность, но из практических соображений решил принять предложение.
Туманным сентябрьским утром 1933 года, два месяца спустя, он сопровождал Эрнеста Оппенгеймера на маленький аэродром — проводить племянника Эрнеста, Михеля. Тот летел в Северную Родезию с инспекцией принадлежащих семье шахт. Самолет поднялся, развернулся над аэродромом и взял курс на север. И в этот миг произошла катастрофа. Улуф так и не мог понять, что произошло — то ли внезапный порыв ветра, то ли неполадки в моторе, только самолет словно остановился в воздухе, резко пошел вниз и врезался в землю. И пилот, майор Кокрейн-Патрик, и Михель погибли мгновенно. Улуф понял, что горе Эрнеста — Михель был ему как сын — настолько велико, что ему теперь не до него, что не следует более отягощать семейство своим присутствием. Эрнест Оппенгеймер подарил ему на прощанье бриллиантовую булавку, и когда Улуф состарился, булавка перешла к Тургейру. Она сопровождала его повсюду, и он никак сам не мог понять, каким образом она не была украдена за все годы, проведенные им на задворках жизни.
104 
