Особенно,... 
63 
А я еще думал, что прошел через ад в Южной Англии! Только теперь я узнал, что видел тогда лишь преддверие ада. Именно здесь, где некогда был провозглашен символ веры свободомыслия, где было во всеуслышание заявлено о том, что все люди созданы равными, где, как казалось, претворялись в жизнь идеалы века Просвещения, – именно здесь воистину разверзлась глубочайшая пучина ада.
И этот ад был создан во имя моей расы! Во имя этой расы я взбунтовался против Гуда и Черной Орды.
Я плохо спал в отеле и на следующее утро попытался добиться аудиенции у «президента» Пенфилда в Белом Доме. Но мне передали, что он слишком занят, чтобы принять меня. Я принялся бродить по улице, однако там видел чересчур много такого, от чего у меня сводило желудок. Гнев мой рос. Я чувствовал себя глубоко оскорбленным. Я хотел протестовать у Пенфилда и требовать у него снисхождения к черному населению. Он должен подать пример великодушия и терпимости своим приверженцам – «белым капюшонам». Ганди прав. Есть только одна возможность правильного поведения, пусть даже на короткий срок это вступает в противоречие с твоими личными интересами. Не подлежит сомнению, что великодушие, человечность, дружелюбие, справедливость по отношению к другим – все это послужит более долгосрочным выгодам. Презрение к людям, к собратьям по роду человеческому, которое олицетворял собой Пенфилд, ведет лишь к одному: угрозе истребления всего человечества. «Справедливых» же войн не может существовать вовсе, ибо по своей природе война является актом несправедливости против единичного человека, против личности. Зато злых и несправедливых войн в переизбытке. Морально и духовно разложившиеся люди – вот кто развязывает их. Постепенно я приходил к убеждению, что такова дефиниция каждого, кто воюет. Невзирая на мотивы, которыми они руководствуются; на идеалы, которые они защищают; «угрозу», от которой они хотят избавиться, – не может быть для них никакого оправдания.
Ганди говорил, что насилие вызывает только насилие. Дело выглядело для меня так, будто я доказал эту теорему собственной шкурой. Я понял, каким был совсем недавно. Я сам развивал в себе жестокость и презрение к людям, приняв решение убить Гуда.
И как раз в тот момент, хуже которого для раздумий не подберешь, я почувствовал, что мысли буквально рвут меня на части. Я был просто вне себя, и тяжким грузом лежало на мне бессилие что-либо предпринять.
Я ушел из центрального района города и бродил теперь по жилому кварталу, застроенному теми прекрасными домами с террасами, что напоминали мне наши английские площади и улицы эпохи Регентства. Но здесь здания пришли в страшное запустение. Ставни по большей части были забиты, и, судя по всему, двери можно было открыть только ценой неимоверных усилий. Я предположил, что здесь проходили бои, однако не с армией захватчиков, а между черными и белыми.
И снова я задумался над назначением звериных клеток на городских стенах. Завернув за угол, я остановился перед длинным рядом черных рабочих, которые, скованные между собой за щиколотки, тащились по середине улицы и волокли телегу с большими колесами – на ней покачивалась гора мешков с песком. Среди этих людей не нашлось бы никого, кто не истекал бы кровью под ударами кнута вооруженных надсмотрщиков. Многие лишь с трудом передвигали ноги. Судя по их виду, скоро они тоже созреют для ямы с негашеной известью. И все-таки они пели. Они пели, как пели бы христианские мученики по дороге к римским аренам. Это была жалобная песня, слова которой поначалу трудно было разобрать. Белые люди с белыми капюшонами на лицах орали, чтобы те прекратили. Под капюшонами голоса звучали приглушенно, однако кнуты были куда красноречивее. Но черные не замолкали, и теперь я начал понимать отдельные слова.
- Он грядет – близок час
- Из сердца Африки грядет он – близок час
- На диком звере грядет он – близок час
- Освободит нас он – близок час
- Свободу нашу вернет он нам – близок час
- Грядет он…
Разумеется, не составляло никакого труда догадаться, что песня была о Цицеро Гуде. Целью ее было выводить белых из равновесия. Припев повторял высокий красивый парень, который каким-то образом сумел поднять голову и держать плечи расправленными, сколько бы сильных ударов на него ни обрушилось. Достоинство и мужество этого юноши находились в таком резком контрасте с истеричным и трусливым поведением белых, что я мог лишь восхищаться им.
63 
