104 
— Что с оружием?!
Гайдамака занервничал, он сделал ошибку — мотор не заглушен, Муссолини — здоровенный черт, если он сейчас решит защищаться, то смертельная опасность прибавит ему сил, он сможет разбросать всех, влезет в автомобиль и уедет. Всякий нормальный мужик попытался бы сейчас напасть на своих палачей, предпринять попытку к бегству.
— Кто меня судил?… Signor tenente… — продолжал лепетать Муссолини.
Нет, дуче слишком боялся за свою жизнь.
Гайдамака взял автомат за ствол, как дубину. Нормальный человек сейчас будет нападать. Мендейла, матерясь по-русски дергал затвор «вальтера», менял обойму. К ним снизу со всех ног бежал Семэн с автоматом и орал:
— Командир! Давай быстрее! Американцы внизу!
Муссолини был невменяем. Он по-прежнему стоял, прислонившись спиной к мокрой горе, с безвольно опущенными руками и дрожал. Вода с горы капала ему за поднятый воротник. Петаччи стояла невдалеке, тихо плакала и смотрела на него.
Сверху бежал Мыкола. Там, наверху, тоже что-то случилось.
Наконец колдун справился с «вальтером», обхватил рукоять пистолета двумя руками и, уже не целясь, жмурясь и отворачивая лицо, поспешно выпустил в грудь и в живот Муссолини между расстегнутыми полами горохового пальто всю обойму — раздалось пять громких выстрелов и громкое эхо в горах. Голова Муссолини опустилась на грудь, тяжелое тело сползло и село под горой, берет свалился па колени, обнажилась огромная полированная голова, вода с горы капала на эту голую голову, брызги летели во все стороны. «C'en est fait de l'ltalie. C'est bien dommage»,[91] — подумал Гайдамака. Подбежавший Семэн в азарте и для верности дал веером длинную автоматную очередь по сидящему под горой мертвому Муссолини и по живой Петаччи, стоявшей в стороне.
— Зачем ты ее… — пробормотал Гайдамака.
— Сделано, Командир! — воскликнул Семэн. — Ведьма! Ведьма!
— Быстрей, — сказал колдун. — Уходим, Командир. Офир почти не виден.
Сделано, решил Гайдамака. Они бросились к автомобилю. Сверху от Бонцаниго к ним поспешно ковылял все еще трезвый Джузеппе Верди, одобрительно размахивая бутылкой виски. Он все видел. Внизу американская передовая группа захвата ошиблась поворотом и проехала на бронетранспортерах дальше по шоссе, где начался бой с группой Скорценни, которая только что свалилась с неба и тоже не вписалась в ландшафт; а еще через четверть часа примчавшийся сверху на грузовике отряд итальянских партизан обнаружил под горой у пропускных ворот два трупа — мужской и женский — и в дым пьяного Джузеппе Верди. Трупы сразу опознали. Джузеппе ничего не мог объяснить, а только бормотал:
— Si tira avanti.[92]
Партизаны стянули с трупов пальто, втащили в кузов грузовика и для всеобщего обозрения вздернули трупы Бенито Муссолини и Кларетты Петаччи за ноги к перекладине под свастикой немецких патрульных ворот, преграждавших горную дорогу. Весь день дул ветер, весь день трупы раскачивались, раскручивались, кружились на веревках, сталкивались между собой.
* * *
ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ ЭРНЕСТО ХЕМИНГУЭЯ ПО РАДИОСТАНЦИИ «ЭХО ЭДЕМА»:
«Я считаю, что все, кто наживается на войне и разжигает ее костер, должны быть расстреляны в первый же день военных действий доверенными представителями честных граждан своей страны, которых эти разжигатели посылают драться. Я с радостью взял бы на себя организацию такого расстрела, если бы те, кто пойдет воевать, официально поручили мне это, и позаботился бы о том, чтобы все произошло по возможности гуманно и прилично. Но расстрелять этих нечестных людей даже в конце войны, для примера будущим разжигателям — тоже святое дело. В прошлой войне сгинуло и много таких, кому следовало сгинуть: одни повисли кверху ногами у какой-нибудь бензоколонки в Милане, других повесили, плохо ли, хорошо ли, в разбомбленных немецких, русских, французских, польских городах. Но из всех крупных тоталитарных тиранозавров двадцатого века — мелкие твари не в счет — лишь один Муссолини в конце жизни заглянул в дуло пистолета и получил заслуженную нулю от руки врага. Тот, кто следил за послевоенными итальянскими газетами и журналами, мог выбрать среди множества свидетельств о последних часах Муссолини и его любовницы и о человеке, свершившем это правосудие, наиболее близкую его образу мышления версию. Таких версий в то время можно было найти на любой вкус. Версия о мстителях из Офира — одна из них. Я выбираю ее».
104 
