Особенно,... 
66 
– Минутку, минутку… Я что-то такое припоминаю… – Она вернулась в кресло с пачкой листов в руках и продолжала перебирать страницы, пока не нашла стихотворение Томаса Грея. Затем она быстро пробежала взглядом первые строфы и, наткнувшись на ту, что имела в виду, даже вскрикнула слегка от неожиданности и передала книгу Линли.
– Прочитай эпитафию, – посоветовала она. – Первую часть.
Он прочел вслух первые строки:
Здесь пепел юноши безвременно сокрыли;
Что слава, счастие, не знал он в мире сем.
Но музы от него лица не отвратили,
И меланхолии печать была на нем.
– Трудно поверить, – сказал он, поднимая глаза. – Я не уверен, готов ли я это принять.
– Это как-то относится к умершему мальчику?
– Просто идеально подходит. – Убрав очки, Линли уставился на огонь. – Слово в слово, каждая строка. Ведь голова Мэттью покоилась на земле, когда ты его нашла, так? Ни славы, ни богатства у него не было, происхождения он скромного, более чем скромного, осмелюсь утверждать, в последние месяцы он сделался угрюмым, меланхоличным, отец говорил, что мальчик словно впал в транс, замкнулся в себе.
Дебора содрогнулась:
– Значит, Стоук-Поджес убийца выбрал намеренно?
– У этого человека есть машина, он был знаком с Мэттью, он испытывает извращенную тягу к мальчикам, и теперь мы знаем, что он хорошо начитан.
– Ты имеешь в виду кого-то конкретного?
– К сожалению. – Линли вскочил с банкетки, быстро подошел к окну и тут же вернулся, и вновь устремился к окну, положил руки на подоконник, выглянул на улицу.
– Что же теперь? – поинтересовалась Дебора.
– Вскрытие сообщит нам новые сведения. Ткани, волосы, какие-то указания на то, где Мэттью находился с пятницы по воскресенье. Его убили не там, в поле. Туда его привезли и бросили. До этого он по меньшей мере сутки находился где-то под замком. Вскрытие может подсказать нам, где именно. Определит причину смерти. Тогда кое-что прояснится.
– Но разве у тебя уже сейчас нет каких-то догадок? Ты же сказал…
– Это еще не ясно! Я не могу арестовать человека на основании таких улик, как знакомство с английской поэзией, наличие автомобиля, высокая должность в школьной иерархии и странная манера описывать наружность ребенка, тем более я не могу арестовать за это преподавателя литературы, старшего преподавателя английского языка.
– Значит, ты знаешь, – подхватила Барбара. – Томми, это кто-то, кого ты…– Ответ она прочла на его лице, – Боже, как для тебя это тяжело. Это просто ужасно.
– Я пока не уверен. В том-то все и дело. У него не было мотива.
– За исключением странной манеры описывать наружность ребенка? – Дебора вновь перебирала фотографии, взвешивая каждое слово: – Мальчик был связан. Это я разглядела. На теле были ссадины, содранная, воспаленная кожа. И ожоги… Томми, это самый ужасный из всех мотивов. Почему ты не решаешься посмотреть правде в глаза?
Линли оттолкнулся от подоконника.
– А какой правды боишься ты? – перешел он в атаку.
Эти слова разрушили хрупкое равновесие, установившееся за последние минуты их беседы. Дебора почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица.
– Расскажи мне все, Дебора, – предложил он. – Боже, ты же не принимаешь меня за слепого?
Дебора покачала головой. Конечно, он не слепой. Он даже чересчур много видит. В том-то и беда. Но Томми настаивал:
– Я видел, как вы оба держались сегодня утром. Словно чужие, даже хуже.
Дебора по-прежнему отказывалась говорить. Она хотела бы остановить его, но Томми упорно продолжал:
– Ты не допускаешь Саймона к своему горю, не так ли, Дебора? Тебе кажется, он не горюет об этой утрате или, во всяком случае, его скорбь мала по сравнению с твоей. Ты попросту отстранила его. Ты всех нас отстранила. Ты решила страдать в одиночестве, словно ты одна во всем виновата, словно ты пытаешься за что-то наказать себя.
Дебора понимала, что ее собственное лицо выдаст ее, разоблачит любую ложь. Она не пыталась возражать, но хотела бы сменить тему, вот только предлог не подворачивался.
В глубине дома залаял пес, он повизгивал от восторга, требуя награду за удачно исполненный трюк. В ответ послышался смех ее отца.
Линли отошел от окна и приблизился к стене, на которой висели ее фотографии. Он вгляделся в маленький черно-белый потрет, одну из самых первых ее работ– ей тогда едва исполнилось четырнадцать лет. Саймон лежал в шезлонге во дворе, укрывшись шерстяным одеялом, под рукой костыли, голова чуть откинута влево, глаза прикрыты, на лице печаль, граничащая с отчаянием.
66 
