12

Ветер притащил из-за гор мохнатую шкуру тучи. Встряхнул её с громом и светом молний и умчался куда-то. Дождь накатился валом белёсой мглы, сразу поглощая всё вокруг, захлёстывая людей и навьюченных оленей.

Путники спешно снимали поклажу, укрывали брезентовым пологом. Олени схоронились под навес елей, вздрагивая от медвежьей ярости грома и голубых всполохов страшного огня. Игнатий наскоро придавил брезент палками и тоже сунулся под ель к Егору и Луше.

С его одежды журчала вода, но в глазах горела привычная шалинка буйного восторга.

— От, ввалил он нам так ввалил! Ёшкина мама! Кабы муку не сквасить. Ясно дело, старый дурак, ить видал, что натягивает тучка, думал, обнесёт стороной, — Лушка неморгающе и любовно глядела на него и тихо улыбалась. По её щекам медленно ползли капли дождя.

Крупные и сильные струи хлестали по молодой листве на берёзах, топотали по земле, осекая поросль травы. Озорно хихикнув, Нэльки прижалась мокрым зверёнышем к Игнатию, обняла руками за крепкую шею.

— Согрей меня, амикан. Лушка совсем мокрый, как рыба…

— Тю-ю, дуреха, нашла время… не терзай вон завидками парня. Отвяжись. Чую, доиграемся мы опять с тобой до приплоду. Гос-с-споди-и-и, прости грехи мои тяжкияа… З-забубённая г-головушка-а, до чево ж ты меня-а довела-а.

Егор, отвернувшись, дёргался от смеха.

Опустошённые тучи убрались насовсем за сопки, поморосили мелкие капли и стихли. Верка деловито отряхнулась, побежала куда-то по залитой водой звериной тропе.

Птицы разом взялись переругиваться с далёким и уже нестрашным громом, деревья, как живые, встряхивались от воды, качали освежёнными ветками.

Потревоженный муравейник закипел работой, а помолодевший приискатель удало обнимал свою мокрую княжну. Пронзительно и насмешливо заорала кедровка над их головами, атаман очнулся от своих дум и погрозил сварливой птахе кулаком.

— У-у-у, курва, расхлебанила глотку. Не пожалею на тебя для Веркиной услады патрона.

Кедровка ему не поверила, взобралась повыше на дерево и пуще заголосила, объявляя окрестной тайге о приходе людей. Солнце кочевало к ночёвью, и двигаться дальше не было смысла.

Затаборились, просушили одежду, подмокшие вьюки, Верка прихватила и нагнала под выстрел раззяву-глухаря, стремительно вывернулась из кустов, высоко вспрыгивая, ища глазами упавшую птицу, и радостно свесила набок язык, придавив её передними лапками.

Где-то ещё погромыхивало, а земля уже отогрелась от холодной влаги, туманила испарениями заходящее солнце. Игнатий барином сидел в пологе, вытянутыми губами дуя на обжигающий чай, поглядывал на Лушку, теребящую в издальке глухаря, и оправдывался тихим голосом перед Егором:

— Бедовая тунгуска, прямо страсть бедовая… и тут, брат, от бабья спасу нет. Нигде от них не схоронишься, изымут на свет божий. Хват девка… Гх-м… Ты уж прощевай старого дурака.

— А мне, что за дело, видать, у ней величие духа посильней твоего, — рассмеялся Егор.

— Эт точно сказанул… Охмурила меня на преклоне годов. Да ишо сына вон привела, не знаю, — радоваться иль в прорубь головой сунуться. А ить надо радоваться, как-никак, родная кровушка сыскалась. Теперь это — самый близкий мой человек.

— Как он там без матери будет, кормить же надо?

— Ежель в меня удался, на оленьем молоке не помрёт, оно шибко пользительное. Да уж вскорости доберёмся, отправлю деваху восвояси. С ней я и про золото забуду напрочь. Кстати, золото по-эвенкийски зовётся — могун. Грозное что-то в звуках этого слова и тревожное. Могун! Как колдун, слышится мне.

Луша проворно готовила ужин. Зардевшимся от пламени лицом изредка поворачивалась к фартовщикам и одаривала их кроткой улыбкой.

Егор отворачивался с видимым равнодушием, губы расплывались в ответной улыбке. Перед сном Игнатий спровадил его поглядеть оленей, не разбрелись ли… Когда Егор вернулся, они уже мирно спали в пологе.

Он покрутился возле костра, попил остывшего чая и, не рискнув спать на сырой земле, потеснил молодых. Лушка-Нэльки ворохнулась во сне и крепко прижалась к его спине. У парня тоскующе зашлось в груди, занемело, припомнилась Марфушка.

  48