11

Полдничали уже далеко от мудрёных порогов на обширном, заросшем ерником и поднебесными елями острове. Все перекаты, что они теперь проходили, казались Егору игрушечными и смирными.

Игнатий подточил пилу, пока варилось мясо, они свалили ель в обхват толщиной. Отпилили от комля чурку, из неё приискатель выколол две широкие плахи.

— Дале река тише пойдёт, нечё без дела сидеть на плёсах. Стану мастерить лотки для промывки. — Он забрал плахи к себе на паром и теперь от переката до переката, на спокойной воде, впереди Егора слышалось тюканье топора, эхом откликавшееся от прибрежного леса.

К вечеру заготовки лотков были вытесаны. Увлечённый работой, Игнатий продолжал выстругивать их у костра охотничьим ножом, делал всё тоньше и легче, наружную часть отшлифовал, а внутри пустил шершавинку из волокон дерева.

Чтобы они не намокали в воде, обжёг на огне до черноты и обмазал по горячему медвежьим салом. Сало впиталось в поры дерева, застыло там — воде уже не пробраться.

Утром поднялись поздно, солнце вовсю наяривало в чистом небе. Егор продрал глаза, умылся в реке и застыл от удивления. За одну ночь всё стало зелёным. Бахромистая хвоя лиственниц вылупилась разом из почек, облила сопки нежным весенним цветом.

Вода спадала, оставляя на берегу кайму принесённого мусора — щепок, старой хвои и веток. Буянил у переката таймень, не насытившись на рассвете, пускал буруны у тихого плёса. Река паровала в тепле, мягко журчала и струилась по камням.

Переполненная звуками и шелестом тайга пушилась и расцветала, вымётывая зелёную траву и обряжая берёзки нежными листочками.

Суетливо перелетали птахи, пиликали и свистели на все голоса, погруженные в заботы подступающего лета. Парфёнов аппетитно грыз сухарь, отрешённо глядел на перекат, сыто приговаривал:

— Эко выворачивает… эко, лешак, выкаблучивается, тайменюка-то, нечистая сила! Вот зверина, так зверина. Река вся ходуном идёт. Ну, погоди ты у меня… Спробую твою дурь угомонить, — он порылся во вьюке и достал моток шёлковой верёвки.

На одном конце её привязал длинный проволочный поводок с обшитой шкурой бурундука винной пробкой. Трёхпалый кованый якорёк взблеснул на солнце.

Игнатий обошёл стороной перекат, снял штаны и забрёл в ледяную воду. Забросил на стрежень снасть, долго спускал петли шнура, пока он не кончился. Когда начал подматывать, торопливо поплыл через глубокое плесо бурундук.

Он плыл к обрывистому подмытому берегу, где кружились над ямой шапки взбитой пены. Серп рыбьего хвоста ударил внезапно и утопил в воронке снасть. Игнатий мгновенье повременил, а затем резко дёрнул шнур. Лошадиный рывок взнузданного тайменя слился с радостным воплем рыбака:

— Попался, голубь! Егор, иди помогай, он меня счас утянет к чертям водяным! Скорей!

Рыба ходила в глуби бешеными кругами, резала тонким шнуром руку. Игнатий перекинул его через плечо и, как бурлак, согнувшись до земли, пошёл от реки. Егор тоже вцепился в звонкую тетиву, стал торопливо выбирать режущую воду снасть.

Таймень с мели хотел ещё рвануться в глубину, но тетива выправила прыжок, и он вылетел на мокрую гальку, пугая размерами, хлопая зубастым ртом, извиваясь грузным телом. Егор кинулся на него верхом, сунул пальцы под жабры.

Таймень взбрыкивал, разгребая хвостом большущие камни, зло пялился на людей маленькими глазками, ощеряя губатый ротище. Игнатий палкой выковырнул у него изо рта тройник, смотал трясущимися руками шёлковую бечевку и весело заговорил:

— Будешь знать, как не давать людям спать, ясно дело, расшумелся, распрыгался. Ить добром говорилось — угомоню! А ты гордился, не верил. Вот так-то… отгулялся, брат, на вольных харчах отжировал, пора и честь знать.

Счас мы тебя подсолим, подвялим малость, а потом закоптим над костром. Слаще твоего балыка, брат, нету во всём свете ничего-о. Ты уж извиняй нас, любим пожрать, когда есть что. Егор, тащи этого бугая к паромам. Надо было бы ево запрячь, живо умчит до Якутска.

  45