68 
Следует признать, что это в самом деле свидетельствовало как о честности его намерений, так и о великой его ко мне любви. Я же истолковала его слова совсем в другую сторону, а именно — что он зарится на мои деньги. Как же он изумился, как смутился, когда, выслушав его предложение с холодным равнодушием, я вновь повторила, что он просит меня о том единственном, чего я не в силах ему даровать.
Он был поражен.
— Как? — воскликнул он. — Вы мне отказываете? И когда же? После того, как я с вами спал!
Я отвечала ему холодно, но по-прежнему учтиво.
— Это верно, — сказала я, — к вящему моему позору, это так. Вы застигли меня врасплох и завладели мною. Не примите, однако, за обиду, но я все равно не могу согласиться сделаться вашей женой. Если у меня родится ребенок, — продолжала я, — я поступлю с ним, как вы укажете; надеюсь, вы не выставите меня на всеобщее позорище за то, что я выставила себя на позор вам. Но, воля ваша, дальше я не иду. На этом я твердо стояла и не желала слушать о браке. Все это может показаться не совсем понятным. Попытаюсь объяснить свой поступок, насколько я сама его тогда понимала. Я знала, что на положении любовницы я, по установленному обычаю, получала бы содержание от любовника; между тем как вступивши в брак, я теряю все свое имущество, которое перейдет в руки мужа и сама я должна буду во всем ему подчиняться. Поскольку денег у меня было достаточно и положение брошенной любовницы в будущем меня не страшило, мне не было никакой причины дарить ему двадцать тысяч за то, чтобы он на мне женился, — слишком дорогая цена за кров и стол!
Таким образом, его план сойтись со мною, дабы меня обезоружить, обратился против него самого, и он оказался ничуть не ближе к своей цели — сделаться моим мужем, — чем прежде. Он исчерпал все свои доводы в пользу брака, ибо я решительно отказалась выходить за него замуж, и так как он отклонил предложенную мною тысячу пистолей в возмещение убытков, которые он понес в Париже из-за еврея, в надежде, что на мне женится, теперь, когда он понял, что этой надежде не суждено сбыться, он был ошеломлен и, как мне казалось, я имела основания полагать, раскаивался в том, что не взял этих денег.
Так, впрочем, обычно и бывает с людьми, которые добиваются осуществления своих желаний неправедными путями. Я, та самая я, что ощущала себя в неоплатном перед ним долгу, теперь говорила с ним так, точно уже с Ним расквиталась, словно оценивала счастье разделить ложе с потаскухой в тысячу пистолей, мало того, этим как бы покрывалось все, чем я была ему обязана: и жизнью и всем моим имуществом.
Но он сам был в том повинен, и пусть это была невыгодная сделка, она с начала до конца была затеяна им, и он не имел никаких оснований винить меня в том, что я его в нее впутала. Но если он задумал со мною переспать, рассчитывая таким образом побудить меня на брак ним, то и я оказала ему эту милость (как ему угодно было именовать наш грех), чтобы таким образом расквитаться с ним за все его милости и с чистой совестью удержать свою тысячу пистолей.
Видно, просчет этот его немало огорчил и он долгое время не знал, что придумать; овладев мною, он рассчитывал добиться моего согласия на брак, иначе бы он не стремился к этой победе; но если бы он не знал, что у меня есть денежки, рассуждала я, вряд ли он захотел бы на мне жениться после того, как я позволила ему разделить со мной ложе. Ибо какой мужчина захочет жениться на обесчещенной потаскухе, пусть даже он сам ее и обесчестил? А поскольку я знала его за человека неглупого, я вряд ли была несправедлива, полагая, что, кабы не мои деньги, он бы не стремился на мне жениться — да притом еще после того, как я ему и так уступила, позволив ему делать со мной, что вздумается, без всяких предварительных условий.
Итак, до сего времени каждый мог лишь догадываться о намерениях другого; но так как он продолжал настаивать на своем желании на мне жениться, несмотря на то, что спал со мной и мог со мною спать сколько ему вздумается, а я — столь же упорно отказывалась выходить за него замуж, естественно, что вопрос этот служил у нас постоянным предметом обсуждения и что рано или поздно мы должны были объясниться начистоту.
Однажды утром, когда мы предавались нашим незаконным ласкам, иначе говоря, лежали вдвоем в постели, он вздохнул и сказал, что хотел бы задать мне некий вопрос и одновременно просить меня ответить с той же простодушной непринужденностью и открытостью, с какой я привыкла с ним обращаться. Я пообещала. Отчего же, спросил он, отчего я не соглашаюсь выйти за него замуж, раз я все равно позволяю ему все те вольности, что дозволены между мужем и женой? Вернее, поправился он, отчего, моя милая, раз уж ты так добра, что пускаешь меня к себе в постель, отчего не хочешь назвать меня своим всецело, взять меня к себе навсегда, дабы мы могли наслаждаться нашей любовью, не пороча себя?
68 
