12 
Сигарета зашипела в луже, куда он кинул ее, докурив лишь до половины. Он снял пиджак. Порыв ветра оросил его спину каплями воды с апельсиновых деревьев, и от этого внезапного холодного душа у него перехватило дыхание. Он шел, прижимаясь к стене церкви, пока не очутился во мраке узкой улочки. Его палец замер у верхней кнопки домофона. В голове у него пронесся целый рой смутных мыслей и чувств: обман, неверность, страх, похоть, головокружение, смерть. Он царапнул воздух над кнопкой: эти непривычные мысли вызвали у него ощущение, будто он стоит на пороге каких-то великих перемен. Что делать? Либо перейти черту, либо отступить. Он проглотил густую, горькую слюну, скопившуюся во рту после быстрого курения. Дождевые капли, хлестнувшие в спину, казалось, проникли до самого основания позвоночника. Неуютное чувство исчезло. Его охватило бесстрашие, он снова ощутил себя живым, и член зашевелился у него в брюках. Он нажал на кнопку,
— Это я, — сказал он, услышав в скрипучем динамике голос Марисы.
— Похоже, ты хочешь пить.
— Не пить, — сказал он, прочищая горло.
Казалось, в лифте, рассчитанном на двух человек, не хватает воздуха. Он начал задыхаться. Стальные стенки лифта самым нелепым образом отражали его возбуждение, и он поправил одежду. Потом он зачесал назад редеющие волосы, ослабил узел яркого галстука и постучал к ней в дверь.
Приоткрылась щель, в которой медленно моргнули янтарные глаза Марисы. Дверь распахнулась. Мариса была одета в шелковое платье-рубашку, оранжевое, длинное, почти до пола, застегнутое на янтарного цвета диск меж ее плоских грудей. Она поцеловала его и перевела кубик льда из своих губ в его смущенный рот, — и где-то у него в затылке взорвался беззвучный фейерверк.
Она не давала ему приблизиться, уперев палец ему в грудь. Лед холодил ему язык. Она оценивающе оглядела его, с темени до паха, и одобрительно подняла бровь. Потом сняла с него пиджак и швырнула в комнату. Он обожал эти ее ухватки шлюхи, и она знала, что он их обожает. Она упала на корточки, расстегнула ему пояс и спустила с него брюки и трусы, а потом приняла его в прохладную глубину своего рта. Кальдерон ухватился руками за притолоку и заскрипел зубами. Снизу вверх она расширенными глазами наблюдала за его агонией. Он продержался меньше минуты.
Она встала, повернулась на каблуках и скользнула в глубь квартиры. Кальдерон пришел в себя. Он не слышал, как она отхаркивается и отплевывается в ванной. Он увидел только, как она появляется из кухни, неся два бокала охлажденной кавы.[12]
— Я уж думала, ты не придешь, — сказала она, глядя на тонкую полоску золотых часов на запястье, — но потом вспомнила, как мать говорила мне, что севильцы не опаздывают разве что на бой быков.
У Кальдерона слишком кружилась голова, чтобы он мог на это отреагировать. Мариса отпила из бокала. Двадцать золотых и серебряных браслетов позванивали у нее на руке. Она закурила, скрестила ноги и сделала так, чтобы край платья скользнул в сторону, обнажив длинную, стройную ногу, оранжевые трусики и крепкий коричневый живот. Кальдерон хорошо изучил этот живот, эту кожу, тонкую, как бумага, игру этих мощных мышц и мягкую рыжину пониже. Он часто приникал к ним головой, вжимаясь в упругие кудрявые завитки.
— Эстебан!
Он вынырнул из потока привычных мыслей.
— Ты ела? — Больше ему ничего не пришло на ум. Разговоры никогда не были сильной стороной их отношений.
— Мне не нужна кормежка, — заявила она, беря из вазы неочищенный бразильский орех и зажимая его между своими крепкими белыми зубами. — Я готова к тому, чтобы меня трахнули.
Орех исчез у нее во рту, издав звук выстрела из пистолета с глушителем, и Кальдерон рванулся, точно спринтер. Он упал в ее змеино-гибкие руки и стал кусать ее в неестественно длинную шею, которая, казалось, умеет растягиваться, как у женщин африканских племен. Смесь утонченности и дикости, вот что его в ней привлекало. Когда-то она жила в Париже, была моделью у Живанши, путешествовала по Сахаре с караваном туарегов, спала со знаменитым кинорежиссером в Лос-Анджелесе, жила с рыбаком в Мозамбике, на побережье близ Мапуту. Она работала у одного художника в Нью-Йорке и полгода провела в Конго, обучаясь резьбе по дереву. Кальдерон знал все это по ее рассказам — и всему этому верил, потому что Мариса была существом необыкновенным. Но он не имел ни малейшего представления о том, что у нее в голове. Поэтому, как хороший адвокат, он старался придерживаться нескольких известных ему фактов, пусть и ошеломляющих.
12 
