150 
Мать лежала на спине с закрытыми глазами, одна рука высунулась из-под одеяла. Аромат увядающих лилий, которые отец Харпур принес из церкви, не в силах был перебить запах сворачивающихся внутри тела жидкостей. Лицо матери уже остыло. Тело не вызывало ни страха, ни печали. Тело ничего не значит, его можно унести и положить в могилу, подумала Анна.
Она вызвала врача и отца Харпура. Сварила себе кофе и выкурила сигарету на кухне. Пришел врач, подтвердил факт смерти, выписал свидетельство. Пришел отец Харпур, позвонил гробовщику и сидел до чая, пока не пришли за телом. Тогда он ушел, посулив отслужить наутро мессу за упокой души Одри. Оставшись одна, Анна поднялась в комнату матери. Постель уже застелили, но тапочки Одри, бесформенные, растянутые ее опухшими ногами, стояли возле кровати, и при виде них Анна впервые осознала утрату.
Похороны состоялись в холодный ветреный день. Мать заранее распорядилась пригласить всех домой, так что Анна закупила хереса, джина и виски и с утра наделала сотни бутербродов. Наследство, оставленное матерью, не на шутку удивило Анну: помимо дома в Клэпэме она получила более пятидесяти тысяч фунтов наличными и акциями. Поверенный сообщил, что мать так и не притронулась к капиталу, завещанному ей тетей. Помимо денег и ценных бумаг он передал Анне ключ от сейфа номер семьсот восемнадцать в банке «Араб» на Эджвер-роуд.
В церкви Анна сидела на скамье одна и слушала прочувствованные слова отца Харпура. Проповедник говорил о долге человека перед Богом, отечеством и самим собой. Чуть позже, когда прихожане вышли из церкви и направились к могиле, Анна вновь почувствовала натяжение серебряной нити. Мужчины, женщины, старики и подростки тянулись между старыми каменными надгробиями к глубокой прямоугольной яме, и Анна внезапно ощутила себя частью рода человеческого. Вот доля человека: мы живем, и мы умираем. Живые провожают умерших, ибо — длинна жизнь или коротка — все мы идем одним и тем же нелегким путем и знаем, как он труден. А завершение пути у всех одно: в землю или развеянным прахом в воздух, будь ты король или нищий.
Когда гроб опускали в землю, словно по сигналу, заморосил дождь. Зонтики расцвели над головами, капли собирались шариками на лакированном дереве. Отец Харпур произнес последнее напутствие. Анна бросила комок земли в могилу и припомнила — неточно — слова: «В твоем конце мое начало».
И только в коттедже в Клэпэме вместо плащей и шляп проступили наконец лица. Сотрудники Одри называли себя: Пегги Уайт — помощница бухгалтера, Деннис Бродбент — работает в архиве, Моди Уэст — библиотекарь. Некоторые называли только имя, и Анна понимала, что расспрашивать не следует. Какой-то лысый толстяк маячил на периферии ее зрения, выжидал момента представиться. Анна вышла в кухню за очередной порцией сандвичей, толстяк пошел за ней следом, остановился в дверях, приглаживая остатки волос в тщетной надежде прикрыть плешь.
— Вы меня не узнаете, а?
— А что, должна?
— Вообще-то… мы с вами любовники, не припоминаете? Горячая ночка в Лиссабоне, — усмехнулся он.
— Такое я вряд ли могла забыть.
— Переспали, да. Только на бумаге, — глубоко вздохнул он.
— Джим Уоллис! — ахнула она.
Они расцеловались — по-португальски, в обе щеки.
— Толстый, лысый, — причитал Джим. — Не сохранил свою красу. То ли дело ты — такая же, как была.
— Если не считать морщин под глазами.
— Ты все еще замужем, — продолжал он. — Только они меня выдернули из Лиссабона, вы и свадьбу сыграли.
— Замужем, — согласилась она. — А ты… тоже «все еще»?
— По второму разу. Слишком долго проторчал в Берлине, моей первой супруге наскучило. Но теперь я в Лондоне. Дети есть?
— Сын. Жулиану.
— Он с тобой?
— Нет. Он в армии. В Африке.
— Ах да. С отцом.
— Ты и это знаешь.
— Я всегда интересовался тобой, Анна. Не только на бумаге.
— Но теперь ты женат… опять.
— От этого брака у меня двое детишек. Мальчик и девочка.
— Ты был знаком с моей матерью?
— Одри знали все. Старались ее не злить, а то, глядишь, и не выплатят командировочные. Въедливая была тетка. Но отношений ни с кем не портила, пропесочит тебя хорошенько, а в конце дня не откажется выпить в пабе. Мы с ней частенько наведывались в один симпатичный бар в Сохо. Жалко ее. Всем нам без нее худо, особенно Дикки.
— Дикки?
150 
