143 
— А запах! — подхватила Анна.
— Не думаю, что я могла бы жить посреди этого неумолимого распада.
— Ты о чем?
— Не могла бы остаться в Индии.
— А ты бы хотела?
— Нет, — подумав, ответила мать, — нет, не хотела бы. Да и не могла.
— Почему? — настаивала Анна, почуяв, что главная тайна где-то близко.
Мать неподвижно смотрела на собственные ноги, укрытые одеялом.
— Подай-ка мне ту коробку с туалетного столика, — распорядилась она.
Красная деревянная коробка, на крышке вырезаны стилизованные фигуры мужчины и женщины. Индийская поделка. Мать открыла шкатулку, высыпала на кровать свои украшения.
— Красивая вещь, — похвалила она, поддевая пальцами уголки шкатулки чуть пониже петель. Дно отвалилось, словно нижняя челюсть хищника, и на простыню выпали два листка бумаги. — Как видишь, на крышке — влюбленные, а под фальшивым дном — их тайны.
За окном свет пожелтел, солнечные лучи проникали сквозь расплывшуюся, как старый синяк, тьму. Все сильнее сгущался, давил воздух, и теперь уже обе женщины обливались потом.
— Ты бы лучше села, — посоветовала мать и потянулась за очками, однако не надела их, а так и держала, сложенные, перед глазами.
— Меня ждет потрясение? — спросила Анна.
— Думаю, да. Я покажу тебе твоего отца.
— Ты же говорила, фотографий не сохранилось.
— Я лгала, — спокойно ответила мать, передавая ей первую из хранившихся в шкатулке бумаг.
На обратной стороне была надпись: «Жоаким Рейш Лейтау. 1923». Анна перевернула снимок и увидела молодого человека в летнем костюме.
— Что с фотографией? — удивилась она. — Неудачное освещение? Или выцвела со временем?
— Нет, именно таким он и был.
— Но… он кажется здесь очень смуглым.
— Вот именно. Он индиец.
— Ты же говорила, что он португалец!
— Наполовину. Отец служил в португальском гарнизоне, а мать была из Гоа. Жоаким был католиком и подданным Португалии. Его мать… — Одри даже головой покачала, не в силах передать восхищение, — его мать была красавица. Ты, к счастью, пошла в нее. Отец… что ж, он был неплохой человек, насколько мне известно, но что до внешности… Возможно, у себя на родине португальцы красивее…
— Мой отец был индийцем!
— Наполовину.
Анна поднесла фотографию к окну, однако солнечный свет успел уже померкнуть, так что ей пришлось опуститься на колени возле прикроватной лампы, чтобы как следует разглядеть незнакомые ей черты.
— Ты похожа на его мать… не такая темненькая, и все же…
Анна сжимала фотографию, словно это была живая плоть и из нее можно было извлечь нечто человеческое, подлинное.
— Почему же ты не осталась с ним? Из-за холеры?
— Это случилось до холеры.
— Что случилось до холеры?
Мать снова обтерла шею и лицо влажной тряпкой.
— Скоро переломится, — вздохнула она. — Погода переломится.
— Все умерли во время холеры, ведь так?
— Мои родители умерли в холеру, но уже в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. А это случилось в двадцать третьем.
— Вы поженились в двадцать третьем? Я родилась в тысяча девятьсот двадцать четвертом, значит…
— Мы не были женаты. Все произошло по-другому.
Где-то над Тутингом или Балэмом раскатился гром. Теперь лишь прикроватная лампа освещала комнату, но и та вдруг замигала и погасла. Две женщины замерли неподвижно в призрачном мерцании надвигавшейся грозы.
— Это и была твоя исповедь?
— В том числе. Потом отец Харпур читал мне свои стихи на смерть отца. Очень помог мне. Впервые я начала понимать, что к чему… понимать себя. Как я была глупа. Я влюбилась в Жоакима, влюбилась до безумия. Просто с ума по нему сходила. Мне было семнадцать, я получила строгое католическое воспитание. Монастырь, потом миссия — больше я ничего не знала. Понятия не имела о мальчиках, тем более о мужчинах. Жоакиму португальцы помогали выучиться на врача. Мой отец ладил с португальцами. Все католики заодно, как говорится. Португальцы посылали нам в миссию лекарства и припасы. Однажды в качестве курьера отрядили Жоакима. Я тогда работала сиделкой в больнице. Так мы и встретились, и все, чему меня учили, все мое религиозное воспитание, все запреты и страхи… все было забыто, стоило мне увидеть его.
Неотразимый. Более красивого человека я никогда не встречала. Темно-карие, почти черные глаза с длинными ресницами, кожа — как полированное дерево. Как не притронуться, не попробовать кончиками пальцев, всей ладонью — на ощупь. И руки у него были красивые, что бы он ни делал, можно было просто смотреть на его руки: их движения зачаровывали. Я чересчур разболталась, знаю, но я сама не могла тогда понять, что со мной происходит. Это наполняющее изнутри чувство… чувство… не знаю, как назвать его, слишком многое смешалось в одно. Красота, радость, уверенность. Знаешь, что сказал мне на это отец Харпур? «Наверное, это похоже на веру». Так и было бы… если б в веру входил еще и секс.
143 
