Лай у меня в дядьках

Мне доходил четвёртый год, когда умерли мои родители и бабушка приехала и взяла меня к себе. Совсем еще несмышлёныш я был. И, бабушка говорит, неслух, озорной такой, что беда! Трудно, говорит, ей со мной пришлось, вот как трудно. Поступила, конечно, бабушка на службу. А меня дома оставить не на кого. И детского садика близко нет.

Тут опять бабушку Лай выручил.

Придумала она мне в дядьки его поставить.

Позвала меня, позвала его, велела нам обоим на стулья сесть и говорит:

— Слушайте оба. Тебе, Лаюшка, поручаю за этим молодым человеком присматривать. Чтобы не баловал, не озорничал бы, пока я на службе. Понял?

Лай: «Bay!»

Он, конечно, просто так тявкнул, потому что привык отвечать, если к нему с вопросом обращаются. У него что ни спроси, — он всё тебе «вау!» в ответ.

А мне бабушка сказала:

— Видишь, он «да» сказал. Он всё понимает. И ты его слушайся всё равно как меня. А ты, Лаюшка, — опять она к нему, — как приду, всё мне докладывай, что этот молодой человек напроказил. Понял?

Лай, конечно, опять: «Bay!»

А «молодой человек» сидит ни жив ни мёртв: я ведь тогда еще его за волка считал.

— Бабуленька, — лепечу, — я его боюся…Миленькая, не оставляй меня одного с ним!

— А и вовсе нечего его трусить, паря, — нахмурилась бабушка. — Лай хороший, честный зверь. Вот погладь его.

И как я ни отдёргивал ручонку, взяла её и погладила ею Лая по голове.

— Вот. Будешь себя хорошо вести, и он к тебе будет добрый. Можешь даже играть с ним. Брось ему палочку, — он принесёт тебе. Зато уж озоровать при нём, — строго прибавила бабушка, — и не думай. Всё равно он мне всё про тебя расскажет. Вот сам увидишь, как приду.

Ух, и страшно мне было, когда закрылась за бабушкой дверь и я остался с глазу на глаз с этим серым волком! Маленький был, а на всю жизнь запомнил.

Сижу на стуле как привинченный, чуть жив и дохнуть боюсь: кто его знает, что он думает?

Лай давно соскочил со стула, передней лапой на подоконник вскинулся и бабушку глазами проводил.

Потом встал опять на все четыре, по избе походил, к миске своей подошёл, — в углу стояла. Да пустая. И вдруг ко мне направился.

Меня так и вытянуло на стуле: вот съест!..

А он подошёл и голову ко мне на колени положил. Большущая голова, тяжёлая.

Да нет, вижу, — совсем добрый волк, кусаться и не думает. Страх меня отпустил, и я тихонько положил ему руку на голову.

Он — ничего.

Я стал осторожненько его гладить, как бабушка показывала. Ниже, ниже, а как носа коснулся, — он и лизнул мне мокрым языком руку.

Я сошёл со стула. Глядь, а в окно бабушка смотрит, улыбается.

Показывает рукой: открой форточку.

Я на подоконник, форточку открыл; бабушка и спрашивает:

— Ну, как? Не очень страшный волк?

— Нет, бабуля.

— Вот и славно, оставайтесь вместе. А я скоро, я в обеденный перерыв наведаюсь, — тут ведь мне недалеко.

Так вот я и начал привыкать к нашему Лаю. Но, конечно, особенного при нём ничего не делал; опасался, что он про меня бабушке скажет.

Волчьи зубы

Скоро я совсем решил, что он не волк. Он был мне добрым товарищем. Я его и гладил, и толкал, и за хвост дёргал. Даже верхом на него залезал и ездил на нём по всей избе, — отличная была у меня лошадка. И он никогда на меня не сердился, не ворчал даже.

  132