142 
Он въехал во внешний двор крепости. Здесь у него отобрали лошадь – жалкую, заморенную кобылу, выглядевшую как посмешище в сравнении с великолепными лоснящимися конями его тюремщиков, – и велели следовать дальше пешком.
– Сюда! – грубо прикрикнул Малтреверс и подтолкнул его.
Они вошли в главную залу замка, огромную и красивую, в конце которой была часовня.
– Я хотел бы помолиться, – сказал Эдуард. – Разрешите мне пройти в часовню и преклонить колени перед алтарем.
– Вы сможете это сделать у себя в комнате, – сказал Беркли, а Малтреверс пробурчал насмешливо:
– Надо было раньше побольше думать о молитвах. Могли бы чаще стоять на коленях перед алтарем, а не перед красавчиком Хью…
Эти тюремщики были не чета Ланкастеру – настоящие мучители.
Его повели наверх по огромной лестнице, затем галереями в центральную часть замка и к башням и наконец остановились перед дверью, огражденной решеткой и запертой на огромный замок.
– Ваш новый дворец, милорд, – сказал Малтреверс с насмешливым поклоном.
Беркли отомкнул замок и открыл дверь, которая издала скрип, свидетельствующий о том, что ее давным-давно не отворяли. За дверью была почти полная темень. Полоса света падала лишь из узкого отверстия, находящегося высоко в стене, сквозь которое можно было просунуть разве что руку. На полу лежал тюфяк, набитый соломой. Кроме него, в комнате были стул и небольшой деревянный сундук, могущий служить столом.
– Вы хотите поместить меня здесь? – в ужасе воскликнул Эдуард.
– Этот человек просто неблагодарен, – язвительно сказал Малтреверс, воздевая глаза к потолку.
Но Беркли почувствовал себя неловко.
– Милорд, – сказал он извиняющимся тоном, – эту комнату определили для вас, пока вы будете находиться здесь, в замке.
Эдуард вздрогнул. Больше он не произнес ни слова.
Они ушли, ключ со скрежетом повернулся в ржавом замке.
Он остался один во тьме. Это была последняя уже степень унижения.
Он встал на колени и начал молиться.
– О Боже, – говорил он, – дай мне умереть. Немедленно, сейчас… Прекрати эти страшные испытания… О Боже, помоги мне…
Помолившись, он поднялся с колен, лег на тощий соломенный матрас. Ему показалось, что Бог снизошел к его мольбам, потому что мысли его остановились на сыне. Милый мальчик, ведь он любит отца, несмотря ни на что… Конечно, он должен был уделять сыну больше времени и остальным детям тоже. Следить за их успехами в учении, беседовать, гулять с ними. А он почти все свои свободные часы отдавал Хью – что правда, то правда. Однако сын понимал, что отец его любит и гордится им… Конечно, он сейчас не знает, где его отец и как с ним обращаются! Если бы только ему было известно… Юный Эдуард никогда бы не позволил этого!.. Неужели Генри Ланкастер ничего не расскажет молодому королю о его отце?! Несчастном отце…
В темной комнате забрезжила надежда.
Эдуард, новый король Эдуард спасет его! Защитит изгнанного короля, своего отца!.. Надо только, чтобы мальчик скорее узнал обо всем, что происходит с ним, – и тогда сын немедленно явится сам и выручит его…
Но как сделать, чтобы сыну стало все известно? Как довести до его сведения?.. Отправить послание? Может быть, Генри Ланкастер все-таки сообщит о том, что он знает… Если не побоится… Если его слова не опровергнут… Если мальчика не окружат ложью…
Надежда начала гаснуть… Он снова явственно представил себе, где находится: в замке Беркли, в руках у страшных тюремщиков, которые беспредельно ненавидят его.
* * *
О, какой ненавистью к нему они переполнены! Какую радость испытывают, унижая его! Возможно, не только радость – оргазм!.. И Малтреверс – худший из них. В глазах у Беркли еще мелькает порой что-то похожее на сочувствие, особенно когда тот бывает один, без Малтреверса.
Комната – если ее можно назвать так, – куда его поместили, была ужасной: темной, пронизывающе холодной. Хорошо, что сейчас лето, зимой он не выдержал бы здесь и нескольких дней.
Пища, которую ему приносят, почти несъедобна: наверное, залежавшиеся объедки с тарелок обитателей замка. Вода холодная и мутная – видимо, из крепостного рва, что не годится даже для умывания. Одной из любимых забав Малтреверса было напяливать ему на голову сплетенные колючие ветки и провозглашать, что он вновь коронован…
Его уже не трогали издевательства: он притерпелся.
Целыми днями он лежал на тонком соломенном тюфяке, погрузившись в воспоминания о прошлой жизни. Он понимал, что окончательно проиграл, понимал, что заслужил, чтобы его лишили престола… Но такие унижения! Ни один человек на свете, как бы грешен ни был, не заслуживает подобного!
142 
