Последние отзывы

  127  

Дебора умолкла на мгновение, но Сент-Джеймс подумал, что она закончила, и поднял голову – а она прижимала руку к шее и пальцами давила на горло.

– Отвратительная ложь. На самом деле мне хотелось досадить тебе. И чем сильнее, тем лучше.

– Видит бог, я это заслужил. Ведь я тоже причинил тебе боль.

– Нет. Мне нет прощения. Я вела себя как ребенок. Отвратительно. Я и не подозревала, что способна на такое. Я очень виновата. Правда.

«Ничего, птенчик. Не важно. Забудь все.» Ему не хватало сил произнести это. Ему не хватало сил произнести хоть что-нибудь. Ему была невыносима мысль, что собственной трусостью он толкнул ее к Линли. Это оказалось нестерпимым. Он презирал себя. Пока он, глядя на нее, искал слова и не находил их, чувствуя себя разбитым из-за чувств, с которыми не мог справиться, Дебора разложила фотографии на краю кровати и смотрела, чтобы они не свернулись.

– Ты любишь его?

Он словно швырнул ей этот вопрос. Дебора уже подошла к двери, но обернулась:

– Он – всё для меня. Доверие, преданность, любовь, тепло. Он дал мне то…

– Ты любишь его? – На сей раз у него дрогнул голос. – Дебора, скажи, ты любишь его?

На мгновение ему показалось, что она уйдет не ответив. Но потом увидел, как она, будто набравшись сил у Линли, вздернула подбородок, распрямила плечи, сверкнула глазами, в которых стояли слезы. Сент-Джеймс услышал ответ, прежде чем она произнесла его:

– Я люблю его. Да. Я люблю его. Люблю.

Дебора ушла.

***

Он лежал на кровати и следил за борьбой черной тени и сероватого света на потолке. Ночь была теплой, поэтому окно оставалось открытым, занавески незадернутыми, и изредка слышался шум машин на Чейн-Уок, в квартале от дома. Сент-Джеймс устал, его тело требовало отдыха, но заснуть ему не давала боль в напряженных мышцах на шее и плечах, да и стеснение в груди, словно на нее навалили неподъемный груз, тоже было почти невыносимым. Из головы не выходил разговор с Деборой, и он вспоминал то одну, то другую фразу, придумывал подходящие ответы.

Сент-Джеймс изо всех сил старался переключить свои мысли на отчет, который надо было закончить в ближайшие дни, на статью, которую он должен представить на конференции, на семинар в Глазго, где его попросили прочитать несколько лекций. Он хотел быть таким, каким был, пока она училась в Америке, хладнокровным ученым, который умеет отвечать за свои поступки, а вместо этого чувствовал себя трусом, испугавшимся риска.

Его жизнь обернулась ложью, ибо он основал ее на благородных принципах, в которые сам не верил. Пусть уходит, говорил он себе. Пусть ищет свой путь. Пусть идет в огромный мир, населенный людьми, которые могут предложить ей куда больше, чем он. Пусть ищет мужчину с родственной душой, которому подарит себя, а ему бы справиться со своими проблемами.

На самом деле им владел страх. Из-за этого страха у него ни на что не оставалось сил. Да и что бы он ни предпринял, все бесполезно. А раз так, лучше ничего не предпринимать, пусть решает время, в конце концов все уладится само собой. Так и получилось. В результате он потерял Дебору.

Слишком поздно Сент-Джеймс осознал то, что должен был понять давно: живя рядом, они с Деборой ткали гобелен своей жизни, причем она вела нить, придумывала рисунок и определяла конечный результат. Если Дебора оставит его теперь, он будет умирать, но не со спокойной душой, он будет умирать, сжигаемый на костре самоосуждения, который сложен из его собственных ничтожных страхов. Прошло много лет, а он так и не сказал, что любит ее. У него болела душа в ее присутствии, а он молчал. Теперь остается только благодарить Господа, что она и Линли решили после свадьбы жить в Корнуолле. Если ее не будет рядом, его жизнь – вернее, то, что от нее останется, – будет хотя бы терпимой.

Сент-Джеймс повернул голову и посмотрел на красные цифры будильника. Десять минут четвертого. Бесполезно даже пытаться заснуть. Ничего не поделаешь. И он включил свет.

Фотографии лежали на столике возле кровати, куда он положил их два часа назад. Понимая, что хочет заняться ими, лишь бы не думать о главном, и что утром будет презирать себя и за эту трусость, он взял фотографии. Словно таким образом мог заставить себя забыть о словах Деборы, словно его совсем не терзала мысль о том, что она желала его, он принялся тщательно рассматривать разоренную гостиную, ощущая, что его собственный мир лежит в руинах.

Бесстрастно смотрел он на искалеченный труп, на кучи бумаг и писем, ручек и карандашей, папок и записных книжек, на покрытую записями бумагу, на кочергу и щипцы, валявшиеся на полу, на компьютер – включенный – и черные дискеты на столе. Ближе к трупу серебряный блеск – наверно, монета, полускрытая мертвым телом, – пятифунтовая бумажка с оторванным уголком рядом с рукой, каминная полка, о которую Мик ударился головой, правее – камин, куда он упал. Вновь и вновь пересматривал Сент-Джеймс фотографии, ища чего-то такого, что, верно, уже видел, но не счел важным. Компьютер, дискеты, папки, записные книжки, деньги, камин. Мысленно он был с Деборой.

  127