Особенно,... 
15 
— Да. А что?
— Тебя надо спрятать, — сказал он. — Ночь ты можешь провести здесь, в моем кабинете. Диван к твоим услугам. Часов в шесть я тебя разбужу, в семь приходит женщина, которая убирает квартиру. После восьми можно опять вернуться. Раньше одиннадцати посетителей у меня не бывает.
— Она замужем? — спросил я.
— Елена? — он покачал головой. — Я даже не знаю, развелась ли она с тобой.
— Где она живет? На старой квартире?
— По-моему, да.
— Живет с ней кто-нибудь из родственников? Мать, сестра, брат?
— Этого я, правда, не знаю.
— Ты должен узнать, — сказал я. — И передать, что я здесь.
— Почему ты сам не скажешь? — спросил Мартенс. — Вот телефон.
— А если у нее кто-нибудь есть? Допустим, братец, который раз уже донес на меня?
— Ты прав. Она, пожалуй, может растеряться, как и я. Это ее выдаст.
— Я даже не знаю, Рудольф, как она теперь ко мне относится. Прошло пять лет. Мы были женаты только четыре года. Пять — больше четырех. А разлука — в десять раз длиннее совместной жизни.
Он кивнул.
— Да. И все-таки я тебя не понимаю.
— Что поделаешь. Иногда я сам себя не понимаю. К тому же у нас разная жизнь.
— Почему ты ей не написал?
— Долго объяснять. Ступай к Елене, Рудольф. Поговори с ней. Постарайся узнать, что она думает. Скажи ей, что я здесь, если тебе покажется, что это можно сделать, И спроси, как я могу с ней увидеться.
— Когда идти?
— Немедленно. Когда же еще?
Он оглянулся.
— А где же ты перебудешь это время? Здесь небезопасно. Жена будет ждать меня и может послать сюда прислугу. Она привыкла, что я после приема поднимаюсь к себе наверх. Можно запереть дверь, но это все равно бросится в глаза.
— Нет, я не хочу, чтобы ты меня запирал, — возразил я. — Жене ты можешь сказать, что пошел навестить пациента.
— Нет, скажу ей после. Так будет лучше.
В глазах его мелькнула искорка, и он будто слегка подмигнул. Это напомнило мне наши давние мальчишеские проказы.
— Я буду ждать в соборе, — сказал я. — Церкви теперь почти так же безопасны, как в средние века. Когда тебе позвонить?
— Через час. Скажешь, что звонит Отто Штурм. Как я тебя смогу найти, если вдруг понадобится? Не лучше ли тебе побыть где-нибудь возле телефона?
— Где телефон, там опасность.
— Может быть, — несколько мгновений он стоял как бы в нерешительности.
— Скорее всего, ты прав. Если меня не будет дома, позвони еще раз или укажи, где ты находишься.
— Хорошо.
Я взял шляпу.
— Иосиф, — сказал он.
Я обернулся.
— Ну, а как ты там, за границей? Совсем один?
— Да, почти так. Один. Не совсем, правда. А ты здесь? Как будто не один — и в то же время один?
— Да, — он прищурился. — В общем, плохо, Иосиф Все плохо. Но внешне все выглядит блестяще.
Я пошел к собору по самым пустынным улицам. Это было недалеко. Мне повстречалась рота солдат. Они пели незнакомую песню. На соборной площади я опять увидел солдат.
Чуть поодаль, у небольшой церкви, стояла плотная толпа человек в двести или триста. Почти все были в фашистской партийной форме. Слышался громкий голос, но оратора не было. Наконец, на небольшом постаменте я увидел черный громкоговоритель.
Резко освещенный прожекторами, холодный, бездушный автомат стоял перед толпой и орал о праве на завоевание всех немецких земель, о великой Германии, о мщении, о том, что мир на земле может быть сохранен только в том случае, если остальные страны выполнят требования Германии и что именно это и есть справедливость.
Стало ветрено. Ветви деревьев качались, бросая беспокойные, колеблющиеся тени на лица людей, на орущую машину и на немые каменные фигуры сзади, у церковной стены. Там были изображены распятые Христос и два грешника.
На лицах у всех слушателей застыло одинаковое, идиотски-просветленное выражение. Они верили всему, что орал автомат. Это походило на странный массовый гипноз. И они аплодировали автомату, словно то был человек, хотя он не видел, не слышал их.
Мне показалось, что пустая, мрачная одержимость — это знамение нашего времени. Люди в истерии и страхе следуют любым призывам, независимо от того, кто и с какой стороны начинает их выкрикивать, лишь бы только при этом крикун обещал человеческой массе принять на себя тяжелое бремя мысли и ответственности. Масса боится и не хочет этого бремени. Но можно поручиться, что ей не избежать ни того, ни другого.
15 
