Особенно,... 
67 
Рядом с Сондрой я представлял себе вещи, о которых прежде не задумывался. К примеру, каково это — шагать босиком по краю вулкана? Или: где набраться терпения, чтоб пересчитать все звезды на небе? Причиняет ли старение физическую боль? Меня занимали поцелуи. Как повернуть голову? Запомнят ли ее губы прикосновение моих, как подушка каждую ночь повторяет изгиб, чтобы принять мою голову?
Я не заговаривал с ней, потому что она значила для меня гораздо больше, чем можно было выразить словами.
Я шел рядом с ней, когда она вдруг превратилась в кролика и юркнула под забор у моего дома.
На следующее утро, когда я проснулся, мне было плевать, что этой девочки не существовало, что я просто придумал ее. Но, достав из холодильника молоко для хлопьев, я неожиданно для самого себя разрыдался. Только слезы и помогали мне дожить до следующей минуты. Я часами сидел на лужайке, высматривая кролика в кустах.
Иногда мы сами не знаем, что видим сны; мы даже вообразить не можем, что давно уже уснули.
Я до сих пор время от времени вспоминаю о ней.
Наша первая неделя в Аризоне тянется мучительно долго. Я погружаюсь в премудрости местного судопроизводства; я вброд перехожу глубокую реку обвинительных улик. Окружающее пробуждает в Делии все новые воспоминания — обрывки былой жизни, от которых у нее на глазах выступают слезы. Набравшись храбрости, она еще пару раз навещает отца и подолгу гуляет с Софи и Гретой.
Однажды утром я просыпаюсь и вижу, что трейлер Рутэнн горит. Дым клубится над крышей густым серым облаком. Я врываюсь внутрь и зову свою дочь, которая проводит там больше времени, чем с нами. Но внутри, как ни странно, огня нет. Там не видно даже дыма. И Софи и Рутэнн там тоже нет.
Я выбегаю на задний двор. Рутэнн сидит на пне, Софи — у ее ног. Плюмаж серого дыма, который я заметил перед домом, поднимается от небольшого костра: два куска шлакобетона, а сверху — тонкий плоский камень. Капля воды на раскаленном камне шипит и приплясывает. Не глядя на меня, Рутэнн берет полную миску какого-то голубого месива и черпает оттуда полную ложку. Ладонью она тонким слоем размазывает его по раскаленной поверхности. Когда лепешка затвердевает, Рутэнн берет тонкую, как луковая кожица, тортилью и кладет ее поверх той, что уже жарится на камне. Завернув края и подвернув тесто снизу, она получает конус, который и передает мне.
— Это тебе не «Макдональдс», — говорит она.
На вид — да и на вкус — яство напоминает кальку. Тесто липнет к нёбу.
— Из чего это сделано?
— Маис, шалфей, вода. Ах да, и пепел, — добавляет Рутэнн. — Piki сразу не распробуешь, надо привыкнуть.
Но моя дочь, которая ни за что не станет есть кривые макароны и заставляет меня срезать корки с хлеба и резать ломти строго по диагонали, а не пополам, уплетает piki, как будто это конфеты.
— Сива вчера помогла мне смолоть кукурузную муку, — говорит Рутэнн.
— «Сива» — это Софи, — уточняет Софи.
— Это переводится как «младшая сестра», — поправляет ее Рутэнн. — Но ты права, это ты.
Она размазывает новый круг голубого месива на пылающем камне, пришлепывает его и переворачивает — все одним движением.
— Ты не закончила сказку, Рутэнн. — Софи косится на меня через плечо. — Ты ее перебил!
— Простите.
— Это сказка о кролике, которому было очень жарко.
Я вспоминаю о Сондре.
Рутэнн складывает еще один piki и, обернув его бумажным полотенцем, протягивает Софи.
— На чем я остановилась?
— Наступила большая жара, — говорит Софи, усаживаясь перед Рутэнн по-турецки. — И животные упали духом.
— Да, и хуже всех себя чувствовал Сикьятаво — Кролик. Шерсть его покрылась красной пылью, в глазах жгло от сухости. Он захотел проучить солнце. — Она скручивает еще один конус piki. — И вот поскакал Кролик на край света, где каждое утро встает солнце. Всю дорогу он тренировался стрелять из лука. Когда он наконец туда добрался, солнце взошло на небо. Кролик подумал, что солнце трусит, и решил дождаться его возвращения. Но солнце видело, как Кролик тренировался, и решило над ним подшутить. Понимаешь, в те времена солнце всходило не так медленно, как сейчас. Оно взлетало на небо одним рывком. Поэтому на следующий день солнце откатилось подальше от своего обычного места и запрыгнуло на небо. Пока Кролик вставил стрелу, натянул тетиву и прицелился, солнце было уже так высоко, что он в жизни до него не достал бы. Кролик принялся топать ногами и кричать, но солнце только смеялось над ним. Но однажды утром, — продолжает Рутэнн, — солнце потеряло бдительность. Оно замешкалось перед прыжком — и стрела Кролика пронзила его бок. Кролик был очень рад! Он подстрелил само солнце! И вдруг, подняв голову, он увидел, что сквозь рану вытекает огонь. Весь мир, казалось, загорелся. — Она встает. — Кролик побежал к тополю, потом к саркобатусу, но ни один, ни другой не согласились его спрятать: боялись сами сгореть. И тут вдруг его кто-то позвал: «Сикьятаво! Прячься подо мной! Скорее!» Это был маленький зеленый кустик с цветами, похожими на хлопок. Кролик только успел нырнуть под него, как на куст набросились языки пламени. Все зашипело и затрещало, а потом наступила тишина. — Рутэнн смотрит на Софи. — Земля стала черной, все выгорело, но пожар прекратился. Крохотный кустик, спасший Кролика, был уже не зеленым, а желтым. И с тех пор он желтеет, стоит появиться солнцу.
67 
