Особенно,... 
64 
Когда Дженис впервые разделась перед ним, доверчивость, с которой она это сделала, вызвала у него робость и чуть ли не благоговение. Она была попросту прекрасна, безукоризненна до невероятности – полные и упругие груди, кожа оливкового оттенка. Она сказала как почти само собой разумеющееся, что не очень-то знает, что надо делать, и такая откровенность удивила и восхитила его. Желание его было бурным, необузданным, никакие воспоминания о прошлых победах не могли сдержать его, усмирить эту чистую, полную благоговения страсть.
Они стали неразлучны, и жизнь приобрела ясность и отчетливость. Только теперь Питер понял, что эта ясность придавала жизни страсть, сама неистовость которой таила в себе роковую обреченность, и, возможно, из-за глупой сентиментальности оставила его теперь с одними лишь воспоминаниями. Теплым весенним вечером они поехали на Шилкил-Ривер, туда, где проходят товарные поезда, и оставили в машине одежду – он прекрасно помнит, как все это было. Как бросились они в грязную темную воду реки, вынырнули и поплыли. Он погрузился в воду, поднялся на поверхность. Она плыла далеко от него, опустив в воду темноволосую голову. «Слышишь?» – прокричал он. Сквозь темные силуэты деревьев рвались звуки – дребезжанье вагонных сцеплений, скрип шпал, скрежет колес по рельсам. Они плыли на эти звуки, и, выбравшись на берег, он кинулся к поезду. Хопперы, цистерны, товарные вагоны с крупными надписями: «Железная дорога Рединга», «Объединенный карбид» мчались мимо – вагонов сто, не меньше. Грохот стоял ужасный. Обнаженная тень его подрагивала и колебалась на фоне вагонов. Показалась фигура Дженис с полотенцем в руках. Потом она подбежала к нему. В сплошном грохоте он все-таки слышал, как бьется и трепещет под мокрой кожей ее сердце, и он закричал, тоже громко, перекрывая шум товарного поезда: «Я люблю тебя и клянусь любить тебя вечно!» Она положила ему на плечо мокрую голову и закрыла глаза. «Вечно…» – повторила она.
После колледжа они отправились на месяц в Европу. Они бродили по улицам Ниццы, питаясь купленными здесь же хлебом, фруктами и свежей рыбой. Они плавали в Средиземном море и смеялись вместе с разносчиками на пляже, предлагавшими свой товар на дикой смеси языков. Дженис заметно отдохнула, успокоилась и, как всякий, впервые попавший в Европу, жаждала увидеть все, и как можно больше. Он был только рад доставить ей удовольствие и вскоре превратился во вьючного мула, нагруженного поклажей из карт и путеводителей, железнодорожных билетов, флорентийских картонных масок, французских футболок, итальянской обуви, швейцарского шоколада, открыток и т. д., и т. д. В Венеции, этом городе неяркого мягкого света и еще более мягких линий, они бродили по узким зловонным улочкам, отдыхали на горбатых мостиках, перекинутых через каналы. В сыром номере гостиницы в каком-то закоулке они занимались любовью по-взрослому, то есть не спеша и со вкусом.
А в один из таких вечеров – он живо это помнил – они с бутылкой дешевого красного вина наблюдали толпу и газовые фонари на площади Сан-Марко. Будучи под хмельком и достаточно далеко от Америки, Дженис рассказала ему наконец, как после смерти матери, покончившей самоубийством, и перед тем, как она сбежала в колледж, отец стал ложиться к ней в постель по два-три раза в неделю. Она жаждала отцовской любви, но вместо нее получила нечто другое, что было гораздо хуже всякого невнимания и небрежения. Питер был уже взрослым и понял, что ей требуются уверения в том, что она не опозорена, не осквернена и ни в чем не виновата, что просто ее использовали и ужасно оскорбили, и ничего, кроме этого. Такого отца, как у нее, сказала она, всякая девушка мечтала бы забыть как страшный сон. Мучимый одиночеством, в котором сам же был и виноват, отец теперь влачил жалкое существование где-то в северо-западных штатах, где точно, она не знала.
За окном их номера по каналам скользили гондолы. Длинные, черные, глянцевитые, тяжело осевшие в воду, они везли пьяных американских туристов, с восторгом слушавших, как третьеразрядные тенора распевают для них баркаролы. Питер и Дженис сидели в постели голые, невзирая на комаров. Она объясняла, как давно уже собиралась ему это рассказать и как все не решалась, потому что ей было стыдно, как в детстве стыд и смятение не сразу сменились ужасом перед тем, что с ней делал отец. Когда отец взгромоздился на нее, она плакала, мотала головой из стороны в сторону, молотила руками по дряблому его телу, умоляла прекратить, говорила, что не хочет, ненавидит это. Но все моления оказались впустую, и тогда она поняла, по-детски абсолютно четко, что ее крики только доставляли ему удовольствие, насыщали его извращенную похоть. И она решила, что больше он этого удовольствия не получит.
64 
