Особенно,... 
54 
— Храни Господь… но крови-то вроде нет…
— Как это? — не поверил я, сглатывая подкативший к горлу ком. — Тебя какая-то зверюга рванула, я же сам видел. Ну-ка покажи! Иногда так бывает, человек от неожиданности, шока или страха временно не чувствует боли. Но кровь-то по-любому должна идти.
— Нет крови. — Мой денщик угрюмо покачал бородой. — А вот нога болит. И странно болит, ровно ледяную железяку к ней приморозило…
— Айда на конюшню, — приказал я, поддерживая наставника и друга.
Мы быстро заперли ворота, я зажёг свечу и подальше от сена осторожно осмотрел его рану. На вид ничего особенного, два длинных синяка, словно рубцы от узкой калмыцкой плети. Только странноватого зелёного цвета…
— Давай мокрой тряпкой замотаем, что ли?
— Дак и так холодно вроде. — Прохор прижал синяки ладонью и присел на чурбак. — Ничё, так полегче… К утру само пройдёт.
— Если не пройдёт, давай на заре к полковому лекарю! — строго напомнил я. — Мне хромой денщик не нужен, а наш врач хоть и глушит горькую, чертенят в колбу собирая, всё равно дело своё знает!
— Не кипешуй, хлопец, я ж не помираю, — улыбнулся старик. — Давай-ка проводи меня до места и сам марш спать. Завтра всё видно будет: и тебе и мне…
Я помог ему улечься на простое ложе, потом сбегал притащил старый тулуп и укрыл его до пояса. Прохор говорит, что в тепле боль уходит. Пусть будет тепло. Хотелось сделать ещё хоть что-то, но от чая он отказался, развлекаться разговорами не захотел и снова погнал меня спать.
Ладно, что с больным спорить. Я полез по шаткой лестнице наверх, удобно устроился в душистом сене и уснул действительно быстро. А пока засыпал, думал о том, на кого всё-таки больше была похожа эта серая тварь? На волка, на собаку, на перекинувшуюся ведьму Фифи, на цыгана или ещё на кого… С тем и уснул.
Встал рано, часов в пять утра, от невнятной тревоги и беспокойства. Это во мне «характерничанье» пробивается, не иначе. Не всегда вовремя, конечно, и редко когда так, чтоб в предупреждающей форме, то есть до того, как проблема только-только замаячит на моём жизненном горизонте. Обычно чувство опасности и тревоги даёт о себе знать гораздо позже, когда уже никуда не денешься. Да что ж это я, прости господи, разболтался? У меня же там денщик болеет…
— Прохор!
— Да не сплю я, не сплю, ваше благородие, — слабо откликнулся он, сидя на том же чурбачке у входа в конюшню. Лошади нервно фыркали, дядин арабский жеребец тихо и сострадательно ржал у себя в стойле, я не знал, к кому бросаться в первую очередь, пока вдруг не заметил, что мой денщик осторожно ощупывает левую ногу, ту самую, куда его вчера ударил бешеный зверь.
— Что, стало хуже? — Я присел на корточки перед верным другом, приложил ладонь к его лбу. — Да ты весь горишь, как печка!
— Ничё… это так… знобит просто…
— Жар у тебя! А ну ногу покажи! Мать честная! Распухло-то как…
Синяки увеличились едва ли не втрое, потыкал пальцем — они были твёрдые, как камень, и зелёные, словно тина. Плохо дело, очень плохо…
— Я за полковым лекарем!
— Да он спит, поди, опять пил вчера.
— А сегодня протрезвеет! — Я быстро выпустил из стойла рвущегося на выручку араба, накинул узду, вспрыгнул ему на спину прямо так, без седла, пустил в галоп. Ворота не распахивал, невысокий забор мы просто перепрыгнули, этот конь сигает круче горного козла, поэтому, перелетая через плетни и тыны, я добрался до хаты нашего лекаря за какие-то считаные минуты.
Как и предполагалось, он спал. Причём не один, а со своей домохозяйкой, у которой официально снимал лишь койку. О том, что койка сдаётся вместе с хозяйкой, они, видимо, договорились уже сами по ходу дела…
— Наумыч! Вставай, у меня Прохор заболел! — начал орать я ещё с крыльца. Тишина. Ну я толкнул дверь, не заперто, и добавил погромче уже в сенях: — Жар у него! Какая-то собака вчера укусила, а поутру ногу раздуло!
Опять ни ответа ни привета. Ладно, леший с вами, я два раза предупредил, кто не спрятался, я не виноват. Я пнул последнюю дверь и ворвался в хату, обнаружив нашего лекаря Фёдора Наумовича Бондаренко, тощего как глист, кучерявого как еврей и любвеобильного, как три армянина сразу, дрыхнущим в объятиях крепенькой сорокалетней бабёнки в длинной исподней рубахе…
— Ты чё орёшь, басурманин? Видишь, спит Феденька. Тяжёлый день у него был, пущай твой, как его там… попозже зайдёт… ближе к вечеру.
54 
