Особенно,... 
29 
— Сколько уже прошло? — спрашивает доктор Аткинс.
— Пятнадцать минут.
— Хорошо. Рут, пожалуйста, остановитесь на секунду… — Доктор Аткинс смотрит на кардиомонитор, который показывает уже 40.
— Надгробия, — бормочет Мэри.
Термин «надгробия» мы употребляем для обозначения широких комплексов QRS на кардиограмме — правая сторона сердца слишком медленно реагирует на левую сторону сердца, нет сердечного выброса.
Нет надежды.
Через несколько секунд сердце останавливается полностью.
— Я сообщу, — говорит доктор Аткинс. Она делает глубокий вдох — сообщать о таком всегда непросто, тем более когда речь идет о новорожденном, — снимает с трубки мешок Амбу и бросает его в мусорный контейнер. — Время?
Все смотрят на часы.
— Нет! — выдыхает Бриттани, падая на колени. — Пожалуйста, не останавливайтесь! Пожалуйста, не сдавайтесь!
— Мне очень жаль, миссис Бауэр, — говорит педиатр, — но мы ничего не можем сделать для вашего сына. Его больше нет.
Терк отходит от жены и достает Амбу из контейнера. Оттолкнув анестезиолога, он пытается снова нацепить мешок на дыхательную трубку Дэвиса.
— Покажите, как это делается, — просит он. — Я сам буду. Нельзя его вот так бросать.
— Пожалуйста…
— Я смогу заставить его дышать. Я знаю, что смогу…
Доктор Аткинс кладет руку ему на плечо.
— Вы не сможете вернуть Дэвиса. Это невозможно, — говорит она.
Терк закрывает лицо ладонями и начинает плакать.
— Время? — повторяет доктор Аткинс.
Для внесения в протокол смерти необходимо, чтобы все присутствующие согласились относительно того, в какое время она наступила.
— Десять ноль четыре, — говорит Мэри, и мы все мрачным хором соглашаемся: «Подтверждаю».
Я отступаю на шаг, глядя на свои руки. Мои пальцы сводит судорогой от долгого массажа. Сердце болит.
Мэри измеряет температуру тела ребенка: всего 95. Терк уже находится рядом с женой, поддерживает ее, чтобы не упала. Их лица пусты и неподвижны от нежелания поверить в случившееся. Доктор Аткинс мягко говорит с ними, пытается объяснить невозможное.
Входит Корин.
— Рут? Что случилось, черт возьми?
Мэри плотно оборачивает Дэвиса пеленкой и натягивает ему на голову маленькую вязаную шапочку. Единственное свидетельство его мучений — тонкая трубка, торчащая, как соломинка, из пухлых губ. Она бережно берет ребенка на руки, словно нежность по-прежнему имеет какое-то значение, и передает его матери.
— Извини, — говорю я Корин, хотя на самом деле, может быть, хочу сказать «прости меня».
Я проталкиваюсь мимо нее, обхожу стороной скорбящих родителей с мертвым ребенком и едва успеваю добежать до уборной, как меня выворачивает наизнанку. Я прижимаюсь лбом к холодной фарфоровой губе унитаза и закрываю глаза, но даже тогда я все еще чувствую это, чувствую, как подается под моими пальцами хрупкая грудная клетка, слышу гудение его крови в своих ушах, ощущаю горечь правды на языке: если бы я не колебалась, ребенок мог бы выжить.
Однажды у меня была пациентка, девочка-подросток, у которой ребенок родился мертвым из-за отслойки плаценты третьего класса. Плацента отслоилась от поверхности матки, и ребенок не получал кислород. Кровотечение было настолько обильным, что вместе с новорожденным мы чуть не потеряли мать. Ребенка отправили в наш морг для вскрытия, что в Коннектикуте является стандартной процедурой при смерти новорожденного. Через двенадцать часов из Огайо приехала бабушка девушки. Она хотела подержать правнука хотя бы раз.
Я спустилась в морг, где мертвые младенцы хранятся в обычном холодильнике «Амана», сложенные на полках в крошечных мешочках. Я взяла ребенка, достала его из мешка и минуту смотрела на его прекрасное личико с идеальными чертами. Он был похож на куклу. Казалось, что он спит.
Я просто не могла найти в себе силы вручить этой женщине холодного, как лед, ребенка, поэтому убрала его снова и пошла в отделение неотложной помощи за нагретыми пеленками. В морге я запеленала ребенка в несколько слоев, чтобы его кожа казалась теплее. Я взяла одну из вязаных шапочек, которые мы обычно надеваем на новорожденных, и прикрыла его макушку в пятнах запекшейся крови.
У нас такая политика: если новорожденный умирает, мы никогда не забираем его у матери. Если скорбящая женщина хочет держать своего ребенка двадцать четыре часа, хочет спать, прижимая его к сердцу, расчесывать ему волосы, купать его, переживать все те минуты близости со своим ребенком, которых она лишилась, мы позволяем ей это. Мы ждем, когда мать будет готова отпустить его.
29 
