Особенно,... 
179 
Она снова садится рядом со мной. На этой неделе у нее ярко-желтые ногти, мои же обгрызены до мяса. Она берет шарф и оборачивает его вокруг моей шеи, заправляя концы, как я заправляла Эдисону. Ее руки ложатся на мои плечи.
— Ну вот, — говорит она, как будто теперь меня можно отправлять хоть на Северный полюс.
После полуночи Эдисон возвращается. Его глаза бегают, одежда влажная от пота.
— Ты где был? — спрашиваю я.
— Бегал.
Но кто бегает с рюкзаком?
— Нам надо поговорить…
— Мне нечего тебе сказать, — говорит он и захлопывает дверь своей спальни.
Я знаю, сыну отвратительно то, что он увидел сегодня: мой гнев, мое признание во лжи. Я подхожу к двери, прикладываю ладони к панели, сжимаю одну руку в кулак, чтобы постучать и настоять на разговоре, но не могу. Во мне ничего не осталось.
Я не расстилаю постель, просто ложусь на диван и забываюсь беспокойным сном. Мне снова снятся похороны мамы. На этот раз она сидит рядом со мной в церкви, кроме нас там никого нет. На алтаре стоит гроб. «Какой позор!» — говорит мама.
Я смотрю на нее, потом на гроб. Я не могу сидя заглянуть в него, поэтому тяжело поднимаюсь на ноги. И тут понимаю, что они приросли к полу. Лозы проросли сквозь деревянные доски пола и обвили мои лодыжки. Я пытаюсь сдвинуться с места, но не могу.
Приподнявшись на носках, я все же заглядываю в открытый гроб, чтобы увидеть покойного.
От шеи вниз — это скелет, плоть сошла с костей.
От шеи вверх у трупа мое лицо.
Я просыпаюсь, слыша, как испуганно колотится сердце в груди, и не сразу понимаю, что стук доносится из какого-то другого места. «Дежавю», — думаю я и, вздрагивая от шума ударов, иду открывать дверь. Едва я берусь за ручку, как дверь отлетает на петлях в сторону и, едва не сбив меня с ног, в дом врываются полицейские.
— Эдисон Джефферсон? — кричит один из них, и мой сын, заспанный и взъерошенный, выходит из спальни.
Его тут же хватают, заковывают в наручники и волокут к двери.
— Вы арестованы за уголовное преступление на почве ненависти класса C, — заявляет офицер.
Что?
— Эдисон! — кричу я. — Подождите! Это ошибка!
Еще один полицейский выходит из спальни Эдисона с его рюкзаком в одной руке и баллончиком красной краски в другой.
— Бинго, — говорит он.
Эдисон поворачивается ко мне.
— Прости, мама, я должен был это сделать, — говорит он, и его выводят за дверь.
— У вас есть право хранить молчание… — слышу я, и полицейские исчезают так же быстро, как появились.
Тишина парализует меня, давит на виски, сжимает горло. Я задыхаюсь, я раздавлена. Мне удается дотянуться до кофейного столика и нащупать мобильный телефон, который сейчас заряжается. Выдернув его из розетки, я набираю номер, не думая о том, что сейчас глубокая ночь.
— Мне нужна ваша помощь.
Голос у Кеннеди уверенный и сильный, как будто она ждала меня.
— Что случилось? — спрашивает она.
Кеннеди
Мой сотовый звонит в начале третьего ночи, и на экране я вижу имя Рут. Сон как рукой сняло. Мика садится на постели. Мгновение — и он уже готов действовать, как все врачи. Я качаю головой: я отвечу.
Спустя пятнадцать минут я подъезжаю к полицейскому отделению Ист-Энда.
Я направляюсь к дежурному сержанту с таким видом, как будто имею полное право здесь находиться.
— К вам доставили молодого человека по имени Эдисон Джефферсон? — спрашиваю я. — В чем его обвиняют?
— Кто вы?
— Семейный адвокат.
«Уволенный несколько часов назад», — добавляю я мысленно. Офицер недоверчиво прищуривается.
— Парень ничего не говорил об адвокате.
— Ему семнадцать, — напоминаю я. — Он наверняка так напуган, что и имени своего не помнит. Послушайте, давайте не будем усугублять положение, хорошо?
— Камеры слежения в больнице зафиксировали, как он разрисовывает стены.
Эдисон? Занимался вандализмом?
— Вы уверены, что не ошиблись? Он круглый отличник. Готовится поступать в колледж.
— Охранники опознали его. А мы проследили его автомобиль с просроченной регистрацией. На нем он доехал до дома Рут Джефферсон. К своей парадной двери.
Вот хрень!
— Он нарисовал несколько свастик и написал «Сдохни, ниггер».
— Что? — изумляюсь я.
Это означает, что речь идет не о простом вандализме. Это преступление на почве ненависти. Вот только поступок его от этого понятнее не становится. Я открываю кошелек и смотрю, сколько у меня наличности.
179 
