Особенно,... 
173 
— Прикасалась.
— То есть вы обманули свое начальство?
— Да.
— И солгали своей коллеге Корин?
— Да.
— И солгали отделу управления рисками в Мерси-Вест-Хейвен, не так ли?
Она кивает:
— Да.
— Вы солгали полиции?
— Да, я солгала.
— Хотя понимали, что это их долг — выяснить, что случилось с младенцем?
— Я знаю, но…
— Вы думали о том, как бы не лишиться работы, — заканчивает за нее Одетт, — потому что в глубине души знали, что сделали что-то сомнительное. Разве не так?
— Ну…
— Если вы солгали всем этим людям, — говорит Одетт, — почему, скажите на милость, присяжные должны верить всему, что вы говорите сейчас?
Рут поворачивается к мужчинам и женщинам, сидящим на скамье присяжных.
— Потому что я говорю правду.
— Хорошо, — говорит Одетт. — Но это не единственное ваше тайное признание, не так ли?
К чему это она клонит?
— В момент смерти ребенка, когда педиатр назвал время смерти, в глубине души вам было на него плевать, верно, Рут?
— Конечно нет! — Она садится ровнее. — Мы очень старались, как с любым другим пациентом…
— Но это был не просто пациент. Это был ребенок белого расиста. Ребенок человека, который не оценил ваш многолетний опыт и знания сестринского дела…
— Вы ошибаетесь.
— …человека, который поставил под сомнение вашу способность выполнять свою работу из-за цвета вашей кожи. Вы затаили обиду на Терка Бауэра, вы затаили обиду на его ребенка, не так ли?
Одетт стоит в каком-то футе от Рут и чуть ли не кричит ей в лицо. Рут закрывает глаза, как будто ей в лицо дует ураган.
— Нет, — шепчет она. — Я так никогда не думала.
— Но вы слышали, как ваша коллега Корин говорила, что вы разозлились из-за того, что вам запретили ухаживать за Дэвисом Бауэром?
— Да.
— Вы проработали в Мерси-Вест-Хейвен двадцать лет?
— Да.
— В своих показаниях вы назвали себя опытной, компетентной медсестрой и заявили, что любили свою работу, это правда?
— Правда, — соглашается Рут.
— Тем не менее в больнице пожелания пациента посчитали более важными, чем уважение к собственному работнику, и отстранили вас от работы, которую вы выполняли все эти годы?
— По-видимому, да.
— Вас это, вероятно, возмутило?
— Расстроило, — уточняет она.
«Держись, Рут», — думаю я.
— Расстроило? Вы сказали, я цитирую: «Подумаешь, одним ребенком больше, одним меньше. Мне все равно».
— Я сказала это сгоряча…
Глаза Одетты загораются:
— Сгоряча? А когда вы посоветовали доктору Аткинс стерилизовать младенца во время обрезания, это тоже было сказано сгоряча?
— Это была шутка, — говорит Рут. — Мне не стоило так говорить. Это было ошибкой.
— Что еще было ошибкой? — спрашивает Одетт. — То, что вы перестали оказывать помощь ребенку, когда он задыхался, только потому, что это могло отразиться на вас?
— Мне сказали ничего не делать.
— Значит, вы приняли осознанное решение просто стоять над этим несчастным крошечным существом и смотреть, как он синеет, думая при этом: «А что, если я потеряю работу?»
— Нет…
— Или, может, вы думали: «Этот ребенок не заслуживает моей помощи. Его родители не хотят, чтобы я прикасалась к нему, потому что я черная, так пусть будет по-их».
— Неправда…
— Понимаю. Вы думали: «Я ненавижу его родителей-расистов»?
— Нет! — Рут хватается за голову, пытаясь заглушить голос Одетт.
— О, может, это было: «Я ненавижу этого ребенка, потому что я ненавижу его родителей-расистов»?
— Нет! — взрывается Рут, и кажется, что стены зала суда задрожали. — Я думала: «Пусть лучше ребенок умрет, чем его будет воспитывать он».
Она указывает на Терка Бауэра. Когда завеса молчания опускается на жюри присяжных, на зал и, да, на меня, Рут зажимает рот ладонью.
«Слишком поздно», — думаю я.
— В-возражение! — вмешивается Говард. — Прошу не заносить это в протокол!
В это мгновение Эдисон выбегает из зала суда.
Как только объявляют перерыв, я хватаю Рут за руку и тащу в комнату для совещаний. Говарду хватило ума держаться от меня подальше. Как только дверь закрывается, я поворачиваюсь к ней.
— Поздравляю! Вы сделали именно то, чего не должны были делать, Рут.
Она подходит к окну и останавливается спиной ко мне.
— Добились своего? Рады, что вышли на трибуну и дали показания? Теперь жюри будет видеть только одно: рассвирепевшую черную женщину. Такую обозленную и такую мстительную, что я не удивлюсь, если судья пожалеет, что снял обвинение в убийстве. Вы только что дали четырнадцати присяжным все основания полагать, что тогда настолько обезумели, что могли дать ребенку умереть у вас на глазах.
173 
