122 
Колин склонился ближе к Юлии и попросил:
— Пожалуйста, расскажи мне о своих братьях, об отце и матери. У тебя были бабушка и дедушка? Расскажи мне о них.
Юлия очнулась от своих мыслей и сказала:
— О ком? О ком ты говоришь? Они все умерли. Их убили. Больше нет семьи. Больше нет дома. Ничего не осталось. Это ужасно, ужасно…
Юлии не нравилось, когда ее отрывали от воспоминаний или от снов. Ей не нравилось настоящее, не нравились лекарства, процедуры и медсестры, и она ненавидела древнее желтое тело, которое открывалось взору, когда ее мыли. Но сильнее всего она ненавидела непрекращающуюся диарею — сколько бы ни перестилали постельное белье и ни меняли ей сорочку, сколько бы ни мыли ее, в комнате пахло фекалиями. Юлия требовала, чтобы в воздухе разбрызгивали одеколон, она натирала им свои руки и лицо, но запах не исчезал, и ей было стыдно.
— Ужасно, ужасно, ужасно, — бормотала она, злобная старая карга, и иногда плакала горькими злыми слезами.
Когда Юлия умерла, Фрэнсис нашла на ее столике статью — ту самую, где свекровь называли нацисткой. Она показала вырезку Колину, и они оба были поражены абсурдностью обвинения. Колин сказал, что при встрече даст пощечину Роуз Тримбл, но Фрэнсис, совсем как Юлия, сказала, что они, эти люди, не стоят того, чтобы обращать на них внимание.
В похоронах Юлии не было ничего согревающего душу, как в похоронах Вильгельма.
Считалось, что Юлия придерживалась одной из разновидностей католической веры, но во время последней болезни она не просила позвать священника, и в завещании не говорилось ни слова о похоронах. Остановились на межконфессиональной службе, но было это как-то безлико. Тогда вспомнили о том, что Юлия любила поэзию. Нужно почитать стихи. Но какие? Эндрю просмотрел книги в ее комнате и нашел все на том же прикроватном столике сборник стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Томик был зачитан, и некоторые стихи подчеркнуты. Это были «ужасные» стихи — из позднего периода жизни Юлии. Эндрю заявил, что читать их будет слишком тяжело.
- Нет, худшего уже не может быть.
- Нет черного чернее той тоски…
Нет.
Он выбрал «Жаворонка в клетке» — Юлии это стихотворение нравилось, судя по пометке карандашом на полях, а еще поэму «Весна и осень», посвященную девочке и начинающуюся словами:
- Маргарет, ты все еще печальна,
- Поскольку Гольденгроув не уходит?
Напротив этой поэмы тоже шла карандашная линия, но только мрачные стихи были подчеркнуты дважды, трижды, жирными линиями, отмечены восклицательными знаками.
Поэтому родственники чувствовали, что предают Юлию, выбрав более светлые произведения. И еще они вынуждены были признать, что не знали ее. Они никогда не могли бы догадаться, что Юлия станет подчеркивать такие строки:
- Я просыпаюсь, и на меня спускается тьма, а не день.
- О, какие часы, о, до чего же они все черны…
Можно было бы подобрать и какую-нибудь поэзию на немецком, но Вильгельма, чтобы подсказать, с ними не было.
Стихи читал Эндрю. Он обладал негромким, но достаточно сильным голосом: на похороны кроме родственников пришло всего несколько человек. Миссис Филби держалась в стороне, в самом черном из возможных черных нарядов; всем своим видом, от шляпы, купленной специально для похорон, до начищенных ботинок, она порицала их, продолжая исполнять роль обличителя неопрятности и небрежности семьи Ленноксов. Никто из них не надел черного, только она. На лице миссис Филби чувство собственной правоты было неотличимо от мстительности. Хотя к концу церемонии она расплакалась.
— Миссис Леннокс была моим самым старым другом, — сказала она Фрэнсис укоризненно. — Больше я не буду работать у вас. Я приходила только из-за нее.
Посреди службы вдруг появилась сухопарая фигура и неуверенно проследовала к группке провожающих Юлию. Белые космы и свободные одежды развевались на сквозняке, дующем между надгробий. Это был Джонни, серьезный, печальный и выглядящий куда старше своих лет. Он встал в отдалении и как-то боком, словно готовый в любой миг сбежать. Слова службы оскорбляли его, это было очевидно. В конце сыновья и Фрэнсис приблизились к Джонни, желая предложить ему вернуться в дом, но он только кивнул и пошел прочь. У выхода с кладбища он обернулся и послал им прощальный салют, вытянув правую руку вперед на уровне плеча.
122 
