Особенно,... 
140 
Ричард поднял измученное лицо.
— Нет, Уолтер. Удар — всего лишь предлог, а вовсе не причина. Последний поворот блока, после которого камень падает. Он отправляется домой потому, что у него много раненых — как вы знаете, пострадавших в бою. Кроме того, у них малярия, язвы и поносы. И потому, что давно уехал Филипп Французский, и потому, что не вернулся из поездки по делам в Тир Конрад де Монферра. Кроме того, он уезжает из-за недостатка продовольствия и воды. Все это происходит, Уолтер, потому, что я не способен руководить армией. Мне больше никто не доверяет. Я безумен. У меня даже нет лошади. Я работаю руками, как раб. Разве после этого кто-то может мне доверять? О, все рассыпается! У него тысяча причин, и он выложил мне их все, до последней. И в высшей степени благородно простил меня. Он сказал, что пощечина сама по себе является свидетельством того, что я переутомился и не владею собой. — Эти последние слова Ричард проговорил с иронией, но его могучие плечи затряслись. Он поднял руки и отбросил назад волосы движением если не растерянным, то близким к тому. — Я что, схожу с ума? Уолтер, Рэйф, Блондель? Вы всегда со мной и должны знать! Я переутомился, не помню себя и не в состоянии командовать армией?
— Сир, — возразил Уолтер, — выйдите из палатки и спросите любого из ваших английских лучников! А я простой человек, священник, и могу лишь сказать, что за таким командующим, как вы, я пошел бы до врат ада и дальше! Потому что вы, даже потеряв лошадь, рветесь вперед, потому что из-за нехватки рабочей силы вы сами работаете как раб ради освобождения священных городов. И, милорд, Всемогущий Бог смотрит на вас так же, как я.
Хьюберт Уолтер, епископ Солсберийский, был человеком спокойного нрава, большой духовной цельности и сдержан на язык. В его устах такая пылкая речь была для Ричарда большой честью.
Почти извиняющимся тоном Ричард произнес:
— Он ведь меня спровоцировал. Я пришел и вежливо — клянусь святым крестом, очень вежливо, — сказал ему, что ему было бы очень неплохо принять участие в работе вместе с его изнеженными рыцарями и таким образом погасить недовольство бургундцев. И знаете, что он мне ответил? С ухмылкой заявил: «Мой отец не каменщик и не плотник». Как будто мой из них! Как и ваш, и отцы альженейцев, всех настоящих людей, работающих до пота. Прежде чем я успел подумать или хотя бы подавить гнев, моя рука поднялась, и я его ударил. — Ричард поднял правую руку, взглянул на нее, уронил ее вместе с левой между коленей, и они повисли, странно неуклюжие, беспомощные и жалкие. — Я не всегда нахожу нужные слова, — продолжал он. — Можно было сказать много резких, суровых слов, и они подействовали бы лучше любой пощечины. Но я в этом не силен. Леопольд и Филипп всегда посмеивались надо мной, доставляя мне много неприятных минут. Сегодня я ответил — какой неуклюжий ответ! — единственным возможным для меня способом, и завтра эрцгерцог отправится домой под самым наилучшим из всех предлогов.
— Завтра он может изменить решение, — заметил Хьюберт Уолтер, однако без уверенности в голосе.
— Это не было решением. Он просто ухватился за предлог. В конечном счете люди делают то, что им хочется. Филипп решил уехать домой под предлогом болезни. Конрад тоже хотел уехать, но дела призвали его в Тир, и он оттуда, заметьте, не вернулся. Леопольд давно уехал бы, но у него не было предлога, приемлемого для христианского мира. И он его получил. И уедет.
— Когда христианский мир узнает правду, милорд…
— Каким образом он ее узнает? — прервал его Ричард. — Как это может понять человек, сидящий дома? Леопольд вернется и скажет, что он не может иметь в союзниках сумасшедшего, который требует, чтобы благородные люди копали землю и таскали камни, и бьет по лицу тех, кто протестует против этого. Весь христианский мир, до последнего человека, встанет на его сторону.
Меня уже не в первый раз поразила осведомленность Ричарда Плантагенета о христианском мире, заставлявшая его страдать. Менее всего склонный к фантазиям и, разумеется, самый самокритичный из всех, он всегда чувствовал постоянное придирчивое внимание к себе огромной смутной массы общественного мнения, проявлявшегося в осуждении, похвале или упреках. Такой изъян в его практически непробиваемой самоуверенности всегда вызывал во мне интерес. В этом содержался намек на ощущаемую каждым человеком потребность в некотором стандарте суждений, доминирующих над его собственными. Мы говорим о смелом человеке: «Он не боится ни Бога, ни человека». Применительно к Ричарду это было именно так, но он боялся недоброжелательности общественного мнения христианского мира, состоящего из массы людей, каждого из которых в отдельности он ни в грош не ставил. Я встречался с несколькими подобными людьми, назначавшими себе собственных арбитров, — крепкими, энергичными мужчинами, живущими в сфере суждений какой-нибудь женщины — жены, матери, любовницы — не просто любя ее, но уважая ее мнение и боясь ее порицания. И я думаю, что это ярмо тяжелее, чем у тех, кто полагается на Бога или на святую церковь с их ясно очерченными правилами поведения и заранее известными суждениями.
140 
