23 
— У вас, по крайней мере, был благородный мотив для такого заблуждения.
— Вы это называете благородным мотивом? — гневно фыркнула она.
— Любить кого-то — это всегда благородно.
— Хватит нести вздор!
— Можно любить зло, вот и все.
— Замолчите! — крикнула она, взмахнув ножом.
— Вообще-то утверждать, что я зло, — это преувеличение.
Сатурнина подошла вплотную к кровати и приставила острие ножа к его горлу.
— Я приказываю вам замолчать!
— Моя ли вина, что ваше поведение до такой степени меня возбуждает?
— Отвечайте, только когда я вас спрашиваю, и ни слова больше.
— Что вы хотите знать, а относительно чего предпочитаете оставаться в неведении?
Чтобы доказать ему, что она не шутит, молодая женщина царапнула ему висок и показала кровь на лезвии ножа. Дон Элемирио завороженно ахнул:
— Кармин с серебром: второе сочетание цветов в ряду моих предпочтений.
Рассерженная Сатурнина села на кровать, не выпуская из рук ножа с пятнышком крови.
— Как будто вы лишили меня девственности, — заметил он.
— Вы лжете. Вы не убивали их. Вы на это не способны.
— Убить способны все.
— Вы никогда не видели крови на лезвии ножа, это ясно.
— Повредить их я не мог. Для фотографии они были нужны мне в целости и сохранности.
— Вы фотографировали их мертвыми?
— Фотографировать живую слишком трудно — все время движется.
— Так вот почему долгая выдержка «хассельблада» не была вам помехой.
— Вот видите, для всех технических трудностей есть решение!
Сатурнина нахмурила брови, постукивая лезвием ножа по белым льняным простыням.
— Какой интерес фотографировать мертвую?
— Роль искусства — дополнять природу, а роль природы — подражать искусству. Смерть — функция, которую природа изобрела с целью подражания фотографии. А люди изобрели фотографию, чтобы поймать этот великолепный стоп-кадр, каковым является момент кончины. Впору задуматься, какой смысл могла иметь смерть до Нисефора Ньепса.[10]
— Я понимаю, почему не хотела слышать ваших признаний. Вы делаете их с таким самодовольством! Как вы их убили?
— В темной комнате есть механизм, который надо заблокировать перед тем, как войти. Если его не заблокировать, дверь захлопнется и автоматически запустится компрессор, понижающий температуру в помещении до минус пяти градусов.
— Они умерли от холода! Вы чудовищно жестоки.
— Убийство — акт малоприятный. Мне очень жаль. Гипотермия оставляет сохранными тела.
— Какой нарциссизм! Карать смертью за то, что увидели ваши фотографии!
— Я нахожу куда большим нарциссизмом показывать свои фотографии.
— Вы хоть понимаете, какой пытке подвергли женщин, которых якобы любили? Что может быть хуже смерти от холода?
— Эти женщины тоже уверяли, что любят меня. Разве можно нарушить тайну того, кого любишь? Да если даже и не любишь — разве тайна не заслуживает уважения?
— Вы его не заслуживаете.
— А моя тайна заслуживает. Как и любая тайна.
— Почему?
— Право на тайну неотъемлемо.
— Сколько громких слов в устах убийцы!
— Убийцей я поначалу не был. Я был лишь человеком, дорожившим своей тайной.
— Убийцей вы были уже тогда. Вы убили ваших родителей.
— Прекратите. Вы знаете, что я говорю правду. Я не убивал моих родителей.
— Уж если на то пошло, что это меняет?
— Это очень важно. Когда я предупредил Эмелину о моей тайне, я был чист. Мои слова заслуживали того, чтобы с ними считались. И потом, убить отца и мать — это было бы эстетической ошибкой.
Сатурнина вдавила острие ножа ему в горло, однако не поранив. Дон Элемирио спокойно ждал, когда она уберет нож, потом потер шею рукой.
— Я чуть не кончил, — вздохнул он. — Что же вы собираетесь делать?
— Ничего. Доносить на вас я не стану, потому что я не из таких. И я не уйду. Во-первых, потому что не боюсь. Во-вторых, потому что мое присутствие мешает вам взять другую квартиросъемщицу. Пока я живу здесь, ни одной женщине не грозит стать вашей жертвой.
— Я никогда больше не полюблю после вас!
— Вы особенно омерзительны, когда затрагиваете эту тему. Ни дать ни взять Генрих Восьмой!
— Как вы смеете сравнивать меня с этим мужланом Тюдором?
— Задайте себе вопрос, почему я смею. Что, по-вашему, вытекает из этого сравнения?
23 
